— Иду к Ведерникову по делу. Зашла кстати тебя проведать.
Юрка очень обрадовался. Робко взял ее за локти, хотел поцеловать в открытую шею. Лелька инстинктивно отшатнулась, очень резко. Постаралась загладить свою грубость, положила ему руки на плечи и поцеловала в губы.
Юрка спросил:
— Что это ты какая нарядная? Лелька озлилась.
— Где нарядная, в чем? Чистое платье надела, — и уж нарядная!
— Ну, ну, я ничего. Я так.
— Дай-ка воды выпить. Похолоднее. Из крана.
Ходила по комнате. Разговаривала. Но иногда на вопросы Юрки забывала отвечать. Задумывалась. Вполголоса сказала сама себе:
— Черт знает что!.. Ну, пока! И ушла.
Ведерников ее поджидал. Она с любопытством оглядела украдкой его комнату. Было грязновато и неуютно, как всегда у мужчин, где не проходит по вещам женская рука. Мебели почти нет. Портрет Ленина на стене, груда учебников на этажерке. Ведерников сидел за некрашеным столом, чертил в тетрадке фигуры.
— Чем это ты занимаешься?
Он поднялся, устало провел рукою по лбу.
— Геометрическую задачу решал.
Сложил тетрадку, положил на этажерку. Лелька села на подоконник и развязно болтала ногою.
— Здорово тебе работать приходится. И на производстве, и общественная работа, и на рабфаке. Как выдерживаешь!
— Ну, как будем материал обрабатывать? Садись к столу.
Сели, стали разбираться в цифрах: количество ударных бригад, снижение брака, результаты соревнования. Работа была огромная. Сидели до позднего вечера. Оба увлеклись.
Ведерников с злыми глазами говорил:
— Инженеры не оказывают никакой помощи, на этом необходимо заострить вопрос. Соревнование идет мимо них. И мы определенно должны сказать на конференции: «Товарищи! Вы ни черта нам не помогли!»
— Правильно. Ну, погоди. Значит, — выводы? Первый: соцсоревнование себя оправдало как метод вовлечения рабочих масс в руководство нашим заводом.
— Так. Второе, — обязательно: рабочий с самого начала подхватил хорошо, но организации проспали, встряхнулись только после лета.
Хорошо работалось. Почувствовали себя ближе друг другу. Выработали тезисы.
Ведерников сидел, понурив голову, и вдруг сказал:
— Да. А по правде ежели сказать, трудно будет, понимашь, широко развернуть у нас ударное дело. Лелька изумилась.
— Почему?
Он помолчал и ответил:
— Деревня.
— Что — деревня?
— Сколько у нас настоящих пролетариев на заводе, много ли? Все больше деревенские. А что им до завода, до производства? Им бы дом под железом построить себе в деревне, коровку лишнюю завести, свинью откормить пожирнее… Собственники до самой печенки, только шкура наша, пролетарская.
Лелька радостно слушала. В первый раз Ведерников говорил с нею задушевно, без отчужденности. Ее глаза светились жадным вниманием, она не отрывала их от глаз Ведерникова.
— У меня даже такая, понимашь, идея: не нужно бы совсем их на заводе, гнать вон всех без исключения. Это злейшие классовые наши враги… Э-эх! Пока не переделаем деревню, пока не вышибем из мужичка собственника, не будет у нас дело ладиться и со строительством нашим. Вся надежда только на коллективизацию.
Был уж второй час. Ведерников спросил:
— Кто доклад будет делать?
— Как хочешь.
— Сделай лучше ты. Ты здорово говоришь, умеешь публику разжечь.
Лелька вспыхнула от радости: никогда она не ждала, что он скажет ей так. До смешного покраснела и засияла, как маленькая девочка.
— Да и правду ты сказала, — уж очень мне работы много и без того. Совсем времени нету.
Лелька взглянула с загоревшеюся ласкою.
— Я очень рада. Где тебе, правда! Работа огромная. А у меня времени много свободного. Разберу, подсчитаю все цифры, дам диаграммы. Чудесно все сделаю, ты уж ни о чем об этом не думай.
Ведерников не шевелился и пристально глядел ей в глаза. В квартире было очень тихо. Лелька встала и медленно начала собирать бумаги. Взглянула на часы в кожаном браслете.
— У, как поздно. Ну, пока!
И протянула руку. Ведерников задержал в руке ее руку и все продолжал смотреть в глаза. Потом, не выпуская руки, левою рукою обнял Лельку за плечи, положил сзади руку на левое ее плечо и привлек к себе. Лелька вспыхнула и обрадованно-по-корным движением подалась к нему.
* * *
Утром Юрка стремительно выскочил на площадку лестницы, надевая на ходу пальто. Сверху медленно спускалась Лелька, с необычным, как будто солнцем освещенным лицом.
Юрка в изумлении остановился, рассмеялся было от неожиданности, но вдруг побледнел. Стоял с еще зацепившеюся за лицо улыбкою и ничего не говорил.
Лелька равнодушно спросила:
— Ты на работу?
— Ага!
— Чего так рано вылетел?
— Кажется, опоздал.
Лелька взглянула на часы в браслете.
— Нету и семи. Еще первого гудка не было. И так же медленно пошла по лестнице вниз. Юрка остался стоять на площадке.
* * *
Лелька и Ведерников стали видеться.
Ее мучило и оскорбляло: во время ласк глаза его светлели, суровые губы кривились в непривычную улыбку. Но потом на лице появлялось нескрываемое отвращение, на вопросы ее он отвечал коротко и грубо. И даже, хотя бы из простой деликатности, не считал нужным это скрывать. А она, — она полюбила его крепко и беззаветно, отдалась душою и телом, гордилась его любовью, любила за суровые его глаза и гордые губы, за переполнявшую его великую классовую ненависть, не шедшую ни на какие компромиссы.
С любящим беспокойством она стала замечать, что Ведерников глубоко болен. Однажды, в задушевную минуту, он сознался ей: странное какое-то душевное состояние, — как будто разные части мозга думают отдельно, независимо друг от друга, и независимо друг от друга толкают на самые неожиданные действия. Иногда бывают глубокие обмороки. И нельзя было этому дивиться: при той чудовищной работе, какую нес Ведерников, иначе не могло и быть.
Как-то вечером пришел Ведерников к Лельке, а ее задержали на собрании ячейки. Вошла она и видит: вешалка снята с крюков и положена на пол, Ведерников с восковым лицом неподвижно лежит около радиатора, в пальто и в кепке. Она стала брызгать ему в лицо водой, перетащила к себе на постель. Он пришел в себя. Огляделся. Сконфуженно нахмурился и быстро сел.
Тут-то Лелька и узнала, что он болен. За чаем Ведерников рассказал, как с ним это сегодня случилось, и губы при этом кривились на сторону сконфуженной улыбочкой.