Садовник и плотник - читать онлайн книгу. Автор: Элисон Гопник cтр.№ 23

Джорджи – умненькая, хорошенькая, очень трогательная и счастливая малышка. Однако маленькая мутация в одном из генов привела к тому, что у этой девочки есть редкая особенность, которая называется врожденный меланоцитарный невус (ВМН). Самый заметный симптом этого заболевания – это огромное родимое пятно (невус), которое покрывает большую часть спины ребенка. Однако ВМН также затрагивает и мозг ребенка и может привести к проблемам в развитии, а кроме того, повышает риск заболеть потенциально смертельными видами рака кожи (одна мысль о ребенке, больном меланомой, способна избавить нас от любых сомнений в том, что вселенной безразличны человеческие заботы).

Нам повезло. Джорджи уже два года, и она чувствует себя отлично. Но вот что примечательно: болезнь Джорджи, со всеми сопутствующими ей тревогами и потенциальными угрозами, совершенно не изменила мое отношение к ней или отношение к ней ее родителей, дядей, теток и дедушек. Что может быть более драгоценным, чем кудрявые белокурые локоны Джорджи, ямочка у нее на подбородке, ее прелестный смех, ее пылкая любовь к животным, ее поразительное умение радоваться жизни?

Разумеется, это верно и в отношении родителей тех детей, которые страдают куда более тяжелыми и сложными заболеваниями и врожденными особенностями.

Эта специфическая и безусловная преданность конкретному человеку – одна из странностей любви, и особенно странной в этом смысле кажется любовь к ребенку. Эта любовь составляет суть одного из величайших парадоксов человечности. В конце концов, вы можете подумать – как думали многие поколения экономистов, – что общественные отношения покоятся на конкретном вкладе каждого из членов общества, на взаимном обмене выгодами и обязанностями. Удивительно, что случайное стечение обстоятельств сделало именно этого маленького человечка такой значительной персоной в нашей жизни.

Быть может, вы подумали, что такие чувства свойственны лишь отцам и матерям. В самом деле, чувства, которые я испытываю к Оджи и Джорджи, какими бы сильными они ни были, все равно не достигнут той глубины, мощи, страсти и степени одержимости, не стоят так дорого, как отцовская и материнская любовь. Или, может быть, вы подумали, что, поскольку забота о детях присуща далеко не только биологическим матерям, мы все любим детей в целом, как таковых, а не этого конкретного ребенка.

Но конкретика любви, судя по всему, неразрывно связана с самим фактом заботы. В те же дни, когда я стала бабушкой, родились дети у четырех моих студенток и коллег по Беркли (может быть, научных статей наша лаборатория производит и не так уж много, зато детей мы производим в изобилии). Все эти дети чрезвычайно милые, и хорошенькие, и умные, и я с большим удовольствием беру их на ручки и воркую с ними. Но они – это не мой Оджи и не моя Джорджи.

Конечно, эту конкретность, направленность любви мы принимаем как нечто само собой разумеющееся: она неотъемлемая часть заботы о детях, суть этого чувства. Подобно обитателям Лейк-Вобегона ^[70], этого микрокосма человеческой природы, все наши дети одарены гораздо выше среднего. (Конечно, из-за этого разговоры о детях могут очень раздражать. В качестве ученого, исследующего детей и детство, мне долгие годы приходилось выслушивать родителей, которые любую дискуссию о детях вообще немедленно превращали в рассказ об их собственном Ребенке. Поэтому, как только я, новоиспеченная бабушка, чувствую искушение восславить необычайные достоинства Оджи и Джорджи, я пытаюсь заставить себя прикусить язык – впрочем, сознаюсь, это не слишком мне удается.)

Но в этом есть также и нечто загадочное. Почему наша любовь к детям ощущается именно так? Почему я люблю именно этого ребенка, а не всех вообще детей? Для биологической матери ответ очевиден: этот ребенок несет мои гены. Но, как мы уже убедились, в человеческом обществе о ребенке заботятся многие, а не только биологические матери, в том числе и люди, которые не связаны с ребенком кровными узами. Даже отцы и бабушки с отцовской стороны не могут с абсолютной уверенностью утверждать, что с генетической точки зрения ребенок – их потомок. Для большинства взрослых, заботящихся о младенце, сам акт заботы и создает связь.

Повторю, здесь есть нечто общее с тайной романтической любви. Насколько нам известно, говоря абстрактно, если бы нашим избранником, объектом нашей влюбленности был не этот конкретный человек, то, вероятно, был бы кто-нибудь другой; феноменология романтической любви формулируется в терминах Судьбы, Рока, Двух Половинок. Но в случае романтической любви у нас есть по крайней мере иллюзия выбора. Мы можем сказать себе, что любим именно этого человека за его доброту, или за то, что он такой умный, или за то, что он так заразительно смеется.

Но парадокс младенцев и детей гораздо глубже. Несмотря на то, что у нас нет выбора, какого именно ребенка мы производим на свет, или даже того, какого ребенка мы в итоге получаем под свое попечение, мы просто любим этих детей. На деле мы любим именно этих конкретных детей, даже если они слепые, глухие и вообще далеки от идеала – слишком капризные, слишком болезненные или вот-вот умрут. Мы ни за что и никогда не променяем их на других.

До рождения Джорджи я, как и в бытность свою матерью, ловила себя на сомнениях: смогу ли я полюбить второго ребенка так же, как люблю первого, – хотя у меня были все основания полагать, что моя преданность этому маленькому чуду, когда оно появится на свет, будет такой же сильной, как и в отношении первого маленького чуда.

Конечно, иногда эта глубокая привязанность и преданность так и не возникают, и зачастую они развиваются далеко не сразу. Не стоит винить родителей, которые исправно заботятся о ребенке, но по каким-то причинам не испытывают чувства безусловной привязанности. Эти случаи – исключения, и они причиняют большие трудности и страдания как родителям, так и детям.

Как ни странно, это экзистенциальное чувство преданности, столь странное само по себе, возможно, демонстрирует несколько отвлеченную математическую стратегию, возникшую как ответ на одну техническую проблему в эволюционной теории ^[71]. Эта техническая проблема вызвана одной из главных тайн человеческой эволюции. Почему мы сотрудничаем? Откуда берется альтруизм? Какой смысл одному организму заботиться о другом организме, если эти организмы движимы лишь стремлением воспроизвести свой генетический код, а не какими-то благородными порывами?

Классическое представление этой проблемы – так называемая “дилемма заключенного”. Представьте себе, что Бонни и Клайд, двое подозреваемых по делу об ограблении банка, оказываются под арестом. Полиция предлагает каждому из них одну и ту же сделку: если ты сдашь подельника и признаешь вину, то получишь пять лет тюрьмы. Если будешь молчать, а подельник в это время сдаст тебя, то ты получишь двадцать лет. Однако если молчать будете вы оба, то полиция не сможет доказать вину ни одного из вас – и вы оба уйдете безнаказанными. Предположим, и Бонни, и Клайд, каждый независимо друг от друга решат, что шансы, что тебя сдаст подельник, довольно велики. Рассуждая рационально, то есть думая только о себе (или, в терминах эволюции, только о своих генах), каждый из них решит, что лучше всего сдать напарника. Но, разумеется, если оба подельника сдадут друг друга, то обоим в итоге придется гораздо хуже, чем если бы они оба не сказали ни слова.