Имя Зверя. Ересиарх. История жизни Франсуа Вийона, или Деяния поэта и убийцы - читать онлайн книгу. Автор: Яцек Комуда cтр.№ 64

Жиль де Силле – совершенно реальный персонаж. Далекий родственник и близкий компаньон Жиля де Ре, который совместно с Роже де Бриквилем принимал участие в оргиях Синебородого, занимаясь похищением детей и доставкой их в его замок. Де Силле был известен своей жестокостью по отношению к несчастным малышам, которых часто добивал мечом. Был арестован вместе с Синебородым, однако избежал костра, поскольку ему удалось убежать из тюрьмы. С того времени, т. е. с 1440 года, его след обрывается. Человек этот был виновен в жестоких и ужасающих преступлениях, а также знал все мрачные тайны Жиля де Ре, а значит, и места захоронения убитых им детей. Де Силле также разбирался в черной магии, так как помогал своему господину призывать дьявола и искать золото.

Sancte Michael Archangele… – уже цитировавшийся текст молитвы, обращенной к архангелу Михаилу, использовался в обряде экзорцизма при изгнании злого духа.

ТАК ДАЛЕКО ДО НЕБА

«Пришел ко мне вор в драном кафтане…» – фрагмент «Мешка Юдейского» Себастьяна Фабиана Клёновича, польского поэта из Люблина, работавшего на войта и люблинский Совет и за палаческим столом познакомившегося со многими ворами, преступниками и нищими. В принципе, его можно было бы называть польским Франсуа Вийоном, разве что при жизни он был честным мещанином, а не разбойником и бродягой, как герой этой книги.

«Когда же ласки даром раздает…» – фрагмент «Баллады о толстушке Марго» Франсуа Вийона, помещенной в «Большое завещание».

Первый удар кулака Вийона опрокинул шлюху прямо в грязь улицы. Упала она беспомощно, словно тряпичная кукла, отброшенная рукой злого дитяти. Откатилась к забору из гнилых досок, свалилась на постель из смердящих выделений, переваренных в вонючих внутренностях Парижа, – а состояли оные выделения из гнилых потрохов скотины, репы, куч коровьего и человечьего дерьма, ославляющего город за добрую милю до того, как путник увидал бы его ворота, поскольку именно на такое расстояние расходилась вонь фекалий.

Бедная старая Колетт… Было ей двадцать восемь весен, а улыбка уже щербатая, как стена королевской фаворитки Бастилии, дыхание же сей дамы напоминало мясную лавку в жаркий полдень. Толстый слой белил и красок не мог скрыть многочисленные коросты на лице, а при свете фонаря оное выглядело словно кусок кожи, снятый со спины прокаженного. Колетт уже не была гибкой сучкой, умелой в погоне за благосклонностью полюбовников со звонкими кошелями. Уже многие годы вместо оруженосцев, рыцарей и герцогов – или хотя бы настоятелей парафий – ловила она в свои сети лишь престарелых, воняющих грязью и смолой плебеев, пригородных пареньков, пьяных подмастерьев и плотогонов.

Вийон что было силы пнул ее, свернувшуюся в клубок, орошающую слезами завалы конского навоза. Сделал это больше напоказ, чем из желания причинить ей дополнительные страдания. Просто должен был показать шести другим распутницам, со страхом взирающим на эту сцену, что главный тут – он. И что намерения его столь же тверды, как каменные стены префектуры Шатле, из которой обычно выходили ногами вперед, а то и выезжали на двухколесной повозке прямо в объятия виселицы. Он должен был показать, что в вонючих закоулках Глатиньи, на парижском Сите, кулак и кинжал поэта устанавливают закон куда ловчее, чем городской прево или его армия конных и пеших прислужников.

Проклятые бесстыдницы должны бояться. Иначе начал бы выворачиваться и рушиться весь порядок вещей, годы назад установленный на этой улице Вийоном и Карга, – столь же дельный и совершенный, как царство Божье, описанное святым Августином. Иначе рассыпалась бы в прах иерархия, в которой оба они были houliers – опекунами и приятелями распутниц и стояли на самой вершине пирамиды мерзкого разврата. А их доброе отношение оные потаскушки оплачивали всякий понедельник суммами от двух до шести парижских сольдо.

Вийон и его компаньон внедрили этот порядок довольно суровыми методами – поскольку в этом месте и в это время только такие и приносили результат. Достаточно было ткнуть чинкуэдой двух других сутенеров, пересчитать ребра паре-другой неприязненных корчмарей и подмастерьев и, наконец, притопить в Сене одну дщерь улиц, которая оказалась настолько несообразительной, что презрела опеку честно́го бакалавра свободных искусств – Франсуа Вийона – и начала искать себе другого сутенера. Как можно легко догадаться, это было довольно безрассудно.

Сопящий и воняющий залежалым салом Карга склонился над Колетт, достал короткий квилон ^[79], дернул распутницу за чепец, потянул ее голову вверх и приложил клинок к глотке.

– Марот из Шатре, называемая Марией, – рявкнул Вийон. – И Марион Мадлен дю Пон, которую зовут Пикардийкой. Лучшие fillettes de vie ^[80] из моей стайки! Где они, старая ты обезьяна? Куда подевались? Сбежали? Болеют?! Ты должна была что-то о них слышать!

– Ничего, – всхлипывала, трясясь, Колетт. – Муками святой Маргариты клянусь! Иисусе, Мария, Святая наша Богородице…

– Когда ты их видела в последний раз? – Вийон был подозрителен, как гончий пес прево. – Они же стояли здесь каждый вечер! Ровнехонько на этом месте, – указательный палец Вийона прошелся вверх-вниз, тыча в щербатую мостовую, что, словно острова, проглядывала порой из-под моря отбросов. – Это ведь были истинные попугайчики-неразлучники! Маленькие содомитки! Сафо в двух лицах! Я видел их тут с вами две недели назад, на праздник Благовестия Пресвятой Девы Марии ^[81].