Отец и мать - читать онлайн книгу. Автор: Александр Донских cтр.№ 56

И книгу свою главную, потайную, сокровенную – Библию брала, искала, читала уже перечитанное, любимое, вытверженное и сердцем и умом: «Христос – как Сын в доме Его; дом же Его – мы, если только дерзновение и упование, которым хвалимся, твёрдо сохраним до конца».

– А они не понимают, совсем не понимают, Мати моя, Царица небесная, – всматривалась она в лик, чего-то ожидая. – Не понимают или забыли: дом Его – мы. С ними ли мне надо быть, тем более руководить ими, вести их по их путям?

Не было знака, ни взблёском, ни шорохом. Лишь огонёк лампадки живил лик.

И, ища ответа, снова читала Библию. Перечитывала от раза к разу кусочки, куски, страницы, и, как и при полном первочтении когда-то, замирала дыханием перед нередкими в ней тугими, могучими словами непостижимой стародавней мудрости, порой пугаясь, но и робко на что-то надеясь.

«Ибо написано: “возвеселись, неплодная, нерождающая; воскликни и возгласи, не мучавшаяся родами; потому что у оставленной гораздо более детей, нежели у имеющей мужа”, – читала и вглядывалась, как во тьме, в слова-камни, в слова-обелиски.

“Смирись перед Господом, и вознесёт вас”», – как от удара, порой вздрагивало её напряжённо мыслящее сердце.

– Смириться, смириться, – выстукивающим эхом отзвучивалось во всём существе молодой женщины.

«Прóсите и не получаете, потому что прóсите не на добро, а чтобы употребить для ваших вожделений», – уже в который раз потрясали её разум и грудь нещадные слова Апостола Иакова, произнесённые в Соборном послании.

И шептала наизусть, как стихи, любимейшее, ведущее и зовущее, но минутами вновь и вновь ошеломляющее:

– Благословится человек, боящийся Господа.

– Всё в мире и во Вселенной от Бога, Его величайшей, безмерной воли.

– Сам Он – Свет, а лучи Его – добро и любовь.

– Наказывает человека и то любя.

– Он может всё.

– Он знает всё, ничего от Него не утаишь.

– Страх Господень научает мудрости, и славе предшествует смирение. Предай Господу дела твои, и предприятия твои совершатся.

И – уже в слезах, горчаще-сладких, но желанных:

– Мир – Божий, Евдокия Павловна, голубка моя! Божий, Божий наш мир! Спасибо вам, что вели меня в правильном направлении жизни. А без вас плутала бы долго ещё, маловерующей, блудливой коровёнкой. Теперь могу и хочу сама идти. В том же направлении. До скончания дней моих на земле. Нет, нет, не слова мои высокие, а – душа высоко. И выше, выше, Евдокия Павловна, голубушка моя, карабкается она, потому и говорю сама себе не как перед людьми, а как перед Самим.

Любила перечитывать и обстоятельно обдумывать притчу о двух строителях:

«Всякого, кто слушает слова Мои сии и исполняет их, уподоблю мужу благоразумному, который построил дом свой на камне; И пошёл дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот, и он не упал, потому что основан был на камне. А всякий, кто слушает сии слова Мои и не исполняет их, уподобится человеку безрассудному, который построил дом свой на песке; И пошёл дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое».

– Исполнять слова Господа, не супротивиться Его воле. Строить дом наш общий на Его камне, – выводила для себя правила укреплявшаяся Екатерина.

«Незамужняя заботится о Господнем, как угодить Господу, чтобы быть святою и телом и духом», – в кровь души её когда-то вошли слова Апостола Павла. Но не святою Екатерина хотела быть, а чистой духом, помыслами, делами, – «просветлённой», – полюбила она слово, и оно тоже стало её правилом, затесью, указателем. «Чтоб душа светилась всю жизнь, – любила объяснить себе. – И потом чтобы осветила путь свой к Престолу, не заплутала чтобы в кромешной тьме смерти земной. Как же хорошо, Евдокия Павловна, житься, если чуешь минутами – мало-помалу светлей становится в душе! Даль потихоньку развидняется, но за далью – новая даль. Манит, зовёт туда».

Шла в храм. И выше поднималась её душа, когда молилась вместе с прихожанами и священниками, когда внимала простоголосому, но певучему хоралу, когда вглядывалась в светлые даже в своей земной мерклости лики старинных икон, когда причащалась после исповеди, когда затем торопко шла домой – поскорее в затишье и защищённость своих стен – по улицам Иркутска и видела, казалось ей, только небо, только дали, а звуки, слышимые ею, были, хотелось ей так думать, звуками её души – потаёнными для всего мира, но чудесно явленными для неё ангельскими гласами отовсюду. Не хотела в эти высокие минуты видеть дома, людей, всю эту дольнюю жизнь, даже не хотелось слышать говоры прохожих, тарахтение автомобилей, трезвон трамваев и другие тысячи звуков большого города, «обыдёнщин» жизни, – говорила она в себе по-деревенски, по-переяславски. И хотелось как можно дольше оставаться в своём мире, в своём Божьем мире, хотя понимала и верила, что мир единый для всех, что он Божий равно для каждого.

Молилась, и молиться любила. Не в тягость ей было простаивать часами на коленях перед своим домашним иконостасом, всматриваясь в святые лики и ризы. Однако никогда не позволяла себе выказывать как бы то ни было заметно или тем более в броской зримости свою веру перед кем бы то ни было, даже в церкви. Она утвердилась: Бог и человек целостны и неделимы, а значит, не надо перед Ним играть, выслуживаться; Он знает даже твои мысли.

Поначалу в молитвах своих чаще просила у Господа единственно для себя: то любви земной, то ребёнка, то отвращения злобы людской, то ещё чего-нибудь такого по мелочи бытовой, хозяйственной, «бабской», уточняла для себя, или же – порождённое личными обидами, страхами, подозрениями. Однако со временем, врастаясь в дух веры, всё дальше отходила от желания заполучить чего бы то ни было лично для себя. А просила счастья, удачи, благолепия, вразумления, очищения от прегрешений или даже приобщения к вере для других, для ближних своих, для коллег, для соседей – для всех, кого могла обозревать и видеть зрением глаз и души. «Но как мне самой оберечь мою душу, сохранить её чистой и сокровенной?» – спрашивала у себя в нередкие минуты смутности, шаткости, ослабления сил души. Однако ответ знала, много раз слышала его и от исповедника своего: молиться, молиться надо, – и душа мало-помалу устроится, окрепнет, а то и, как великий дар, засияет. И – молилась, молилась; и в церкви, и в одиночестве дома перед иконами, и, случалось, минутами на людях в светском кругу, но тут – втихомолку, мысленно.

Так жила Екатерина душой, стараясь, по библейским словам, «хранить себя неосквернённой от мира». Но жизнь внешняя, и её, и окружающих, была конечно же иной. И жить, рассудком понимала она, нужно действительной, реальной жизнью, жизнью миллионов людей, жизнью страны, жизнью народа «да и планеты всей», – уточняла она для себя. И каждое буднее утро нужно идти на работу, и работать так, как оно требуется, как вызрелось и сплотилось в общей судьбе с миллионами других людей и ближайших – коллег и соседей. И она каждое утро шла на работу, и работала как все, и была, как ей удовлетворённо казалось, тоже «как все» – «и не лучше, и не хуже». Однако жизнь души, как не скрывай её от людей, всё же заявит о себе, точно растение, которому если предназначено зацвести, оно непременно зацветёт, раскроется цветом, если, конечно, условия благоприятны. Так и с Екатериной случалось, по большей части скрытной и напряжённой в общении, – порой вдруг являлся перед людьми обережённый ею и в молитвах, и тишине дома её глубинно внутренний, тайный цвет.