И очень многие из них носили белые линзы.
* * *
Медкабина оказалась размером чуть ли не с каюту на станции «Биб».
– Незначительная нехватка кальция и остаточной серы, – отрапортовала она. – Повышенное содержание серотонина и адренокортикоидных гормонов; повышенный уровень тромбоцитов и антител в связи с физической травмой средней тяжести, произошедшей около трех недель назад. Угрозы для жизни нет.
Кларк потерла плечо. Сейчас то болело, только если ткнуть. Даже синяки на лице почти сошли.
– Аномально высокий уровень клеточных метаболитов. – Биомедицинские детали мелькали на главном экране. – Угнетение лактата. Ваш базальный уровень обмена веществ необычайно высок. Это не представляет непосредственной опасности, но со временем может привести к износу органов тела и значительно снизить продолжительность жизни. Синтез РНК и серотонина…
– Есть какие-то заболевания? – Кларк перешла к сути.
– Уровень патогенов в пределах нормы. Вы хотите провести дополнительные тесты?
– Да. – Лени сняла с крючка ЯМРТ-шлем и надела на голову. – Проведи сканирование мозга.
– У вас есть какие-то особенные симптомы?
– Да… галлюцинации. Только зрительные… ни слуховых, ни обонятельных – ничего такого. Как картинка в картинке, я по-прежнему вижу реальность по краям, но…
Кабина ждала продолжения. Наконец, так и не дождавшись, принялась тихо жужжать про себя. На экране начал вращаться яркий трехмерный силуэт человека, постепенно приобретавший окраску.
– У вас проблемы с формированием социальных связей, – заметила машина.
– Что? С чего ты решила?
– У вас хронический недостаток окситоцина. Это излечимое расстройство. Я могу назначить…
– Забудь, – ответила Лени. «С каких пор особенности личности стали ”излечимым расстройством”?»
– У вас наблюдается чрезмерно активная выработка дофамина. Вы принимаете опиоиды или усилители эндорфина более двух раз в неделю?
– Да забудь ты об этом. Просто ответь мне про галлюцинации.
Кабина замолчала. Кларк закрыла глаза. «Только этого не хватало. Чтобы какая-то треклятая машина подсчитывала молекулы моих мазохистских наклонностей…»
Бип.
Кларк открыла глаза. На экране в основаниях полушарий головного мозга зажглась россыпь фиолетовых звездочек. По центру пульсировала крохотная красная точка.
«Аномалия» – зажглась надпись в углу экрана.
– Что? Что это?
– Обрабатываю. Пожалуйста, сохраняйте спокойствие.
Внизу выскочила надпись: «Поле Бродмана 19 (ЯЗЗА)»
[24].
Снова послышался писк. Показалась еще одна мигающая красная точка, теперь чуть спереди.
«Поле Бродмана 37».
– Что это за красные пятна? – спросила Кларк.
– Эти отделы мозга отвечают за зрение, – ответила кабина. – Могу я опустить щиток шлема, чтобы осмотреть глаза?
– Я ношу линзы.
– Роговичные накладки не помешают сканированию. Могу я приступить?
– Давай.
Щиток скользнул вниз. Сеть из крохотных бугорков пунктиром расчертила его внутреннюю поверхность. Гул машины глубоко отдавался в черепе Лени. Она начала считать про себя. Прошло двадцать две секунды, прежде чем щиток вернулся на место.
Сразу после надписи о 37-м поле Бродмана появилась следующая: Обл. желт. пятна НОРМ
[25]».
Жужжание стихло.
– Вы можете снять шлем, – объявила машина. – Каков ваш хронологический возраст?
– Тридцать два. – Она повесила шлем на крючок.
– Претерпевало ли ваше визуальное окружение значительные изменения в период от восьми до шестнадцати недель назад?
Целый год, проведенный в светоусиленных сумерках источника Чэннера. Путь на сушу ползком, вслепую по дну Тихого океана. А потом неожиданно яркое небо…
– Да. Возможно.
– В вашей семье были зафиксированы случаи инсультов или эмболий?
– Я… Я не знаю.
– Умирал ли недавно кто-то из ваших близких?
– Что?
– Умирал ли недавно кто-то из ваших близких?
Лени стиснула зубы.
– У меня недавно умерли все близкие мне люди.
– Менялось ли за последние два месяца давление окружающей вас среды? К примеру, находились ли вы на орбитальной станции или в негерметичном воздушном судне? Совершали ли вы погружения на глубину более двадцати метров?
– Да. Совершала.
– Во время дайвинга вы проходили декомпрессионные процедуры?
– Нет.
– Какова была максимальная глубина, на которую вы погружались, и сколько вы там пробыли?
Кларк улыбнулась:
– Три тысячи четыреста метров. Один год.
Кабина на секунду замолкла, но потом продолжила:
– Люди не могут пережить подъем с такой глубины без декомпрессии. Какова была максимальная глубина, на которую вы погружались, и сколько вы там пробыли?
– Мне не нужна декомпрессия, – пустилась в объяснения Лени. – Во время погружения я не дышу, все обеспечивали электри…
«Минуту…»
Она сказала, декомпрессии не было.
Разумеется, зачем? Пусть те, кто бултыхаются на поверхности, дышат из громоздких баллонов с кислородом, рискуя словить азотное опьянение или кессонную болезнь, если им случится залезть глубже положенного. Пускай они мучаются от кошмаров, в которых взрываются легкие и глаза, тускнея, превращаются в гроздья мясистых пузырей. У рифтеров был иммунитет к подобным неприятностям. Внутри станции Лени дышала, словно находясь на уровне моря, а снаружи не дышала вообще.
Не считая одного раза, когда ее буквально скинули с неба.
В тот день «Рыба-бабочка» медленно опускалась сквозь темный спектр вод, из зеленого в синий, а потом и в бессветный мрак, истекая воздухом из тысячи порезов. С каждым метром океан все больше проникал внутрь подлодки, сжимая атмосферу в единственном пузыре с высоким давлением.