– При чем тут это? – огрызнулся я. – Онкологического больного семья не бросит, а с жертвами СПИДа такое сплошь и рядом. И потому раз-другой в неделю я навещаю пациентов, разговариваю с ними, из библиотеки приношу книги, если попросят.
– Значит, ты все-таки нашел себе… друга. – На последнем слове Джулиан слегка запнулся, и я знал, что он изобразил бы кавычки, будь у него больше сил.
– Да, нашел. Оказалось, и меня можно полюбить.
– Никто не говорил, что нельзя. Если не изменяет память, тебя очень любили, когда ты покинул Дублин. Многие, включая меня.
– Что-то я сомневаюсь.
– А я нет. Сколько уже вы вместе? С твоим другом.
– Двенадцать лет.
– Впечатляет. По-моему, ни с одной женщиной я не протянул и двенадцати недель. Как ты выдерживаешь?
– Это нетрудно, потому что я его люблю. А он любит меня.
– И он тебе не надоел?
– Нет. Тебе это странно?
– Если честно, да. – С минуту Джулиан меня разглядывал, словно пытаясь понять, но потом безнадежно вздохнул. – И как его зовут?
– Бастиан. Он голландец. Одно время я жил в Амстердаме, там мы и встретились.
– Ты счастлив?
– Да. Очень.
– Рад за тебя. – Он помрачнел, в голосе его слышалась горечь. Джулиан перевел взгляд на тумбочку, где стояла пластиковая бутылка с воткнутой соломинкой. – Пить хочется. Подай, пожалуйста.
Я поднес бутылку к его губам, он втянул воду. Больно было смотреть, каких усилий ему это стоило. Через два-три глотка он запыхался и в изнеможении откинулся на подушку.
– Джулиан… – Я отставил бутылку и хотел взять его за руку, но он ее отдернул.
– Ты же знаешь, я не голубой, – перебил он. – Не мужик наградил меня этим.
– Конечно, знаю. – Меня удивило, что даже сейчас ему так важно отстоять свою натуральность. – Наверное, как никто другой. Но разве теперь это имеет значение?
– Имеет! – уперся он. – Если эта история выйдет наружу, я не хочу, чтобы кто-нибудь думал, будто я трахался с мужиками. Хватит и того, что я подцепил вашу заразу…
– Нашу?
– Ты меня понял.
– Вообще-то, нет.
– Если дома про это узнают, мнение обо мне переменится в корне.
– Какая разница, что о тебе подумают. Тебе всегда было плевать.
– Сейчас иначе. Чужие дела меня никогда не интересовали. Пусть кто-то хоть с дикобразом сношается, мне все равно. Меня это не касалось. До сих пор.
– Послушай, разразилась эпидемия, – сказал я. – Она охватит весь мир. Не представляю, чем все кончится, если вскоре не найдут вакцину.
– Я этого уже не узнаю.
– Не говори так.
– Да посмотри на меня, Сирил! Мне осталось всего ничего. Я чувствую, как с каждым часом жизнь утекает. И врачи говорят то же самое. У меня в запасе неделя. А то и меньше.
Поняв, что сейчас расплачусь, я несколько раз глубоко вдохнул. Я не хотел выглядеть жалким и знал, что слезы его рассердят.
– Врачи могут ошибаться, – сказал я. – Бывает, пациенты живут гораздо дольше…
– Ты, наверное, повидал их изрядно.
– Кого?
– Больных… этим.
– Да, их много, – сказал я. – Весь этаж отведен для зараженных СПИДом.
При этом слове Джулиан чуть вздрогнул.
– Удивительно, что в палатах не гоняют записи «Виллидж Пипл»
[54]. Все бы себя чувствовали как дома.
– Да пошел ты! – Сам того не ожидая, я рассмеялся, а Джулиан взглянул обеспокоенно, однако промолчал – решил, видимо, что я опять уйду. – Извини. Но лучше так не говорить. Здесь это неуместно.
– Я буду говорить что хочу. Тут полно пидоров с педрильской болезнью, вот только Господа Бога забыли уведомить, что я-то натурал.
– Помнится, в молодости ты не особо уповал на Бога. И хватит называть нас пидорами. Я понимаю, ты говоришь не всерьез.
– Хуже нет, когда лучший друг тебя знает как облупленного. Даже позлословить толком нельзя, сразу выговор. Однако Нью-Йорк – не худшее место, чтобы отдать концы. По крайней мере, лучше Дублина.
– Я скучаю по Дублину. – Слова слетели с моих губ, прежде чем я успел их обдумать.
– Тогда почему ты здесь? Кстати, как ты вообще оказался в Штатах?
– Из-за работы Бастиана.
– Наверное, ты предпочел бы Майами. Или Сан-Франциско. Именно там ошиваются гомики. Так я слышал.
– Ты можешь меня оскорблять, если тебе от этого легче, – тихо проговорил я, – но я сомневаюсь, что в том есть какая-то польза.
– Иди ты на хер, – беззлобно сказал Джулиан. – И хватит меня поучать, засранец.
– Я не поучаю.
– Слушай, мне уже ничем не поможешь. Что ты делаешь, когда навещаешь других больных? Помогаешь обрести душевный покой перед встречей с Создателем? Держишь их за руку и напеваешь колыбельную, пока они соскальзывают в небытие? Изволь, на тебе мою руку. Облегчи мои страдания. Что тебе мешает?
Я посмотрел на его левую руку, из которой торчала игла капельницы, закрепленная на серой коже куском белого пластыря, только впадина между большим и указательным пальцами ярко алела, точна ошпаренная. До мяса обгрызенные ногти почернели. И все равно я потянулся к этой руке, но Джулиан ее убрал:
– Не надо. Такого не пожелаю даже злейшим врагам. Включая тебя.
– Перестань, я не заражусь, если подержу твою руку.
– Сказал – не надо.
– Значит, мы враги?
– Не друзья уж точно.
– А когда-то были.
Он сощурился на меня, и я понял, что ему трудно говорить. Злость его измочалила.
– Да нет, не были. Настоящими друзьями. В нашей дружбе все было ложью.
– Неправда, – возразил я.
– Правда. Ты был моим лучшим другом. Я думал, навсегда. Я тобою восторгался.
– Ничего подобного. – Он меня удивил. – Это я тобою восторгался. Во всем хотел походить на тебя.
– А я – на тебя. Ты был добрый, внимательный, скромный. Ты был мой друг. Так, по крайней мере, я думал. Четырнадцать лет я с тобой общался, не потому что хотел кого-то рядом в роли верного пса. А потому что мне было хорошо с тобой.
– Моя дружба была искренней, – сказал я. – Я не мог ничего поделать со своим чувством. Если б я тебе рассказал…