Смерть после полудня - читать онлайн книгу. Автор: Эрнест Хемингуэй cтр.№ 20

Быков нарочно выводили менее крупными, не такими свирепыми, с рогами покороче и чуть ли не пообходительней при атаке как раз потому, что Хоселито и Бельмонте могли проделывать с ними вещи поизящнее. И тот, и другой умели показать класс с любым быком, никакой зверь не мог заставить их выглядеть беспомощными, но с быками поменьше да попроще они гарантированно демонстрировали чудеса, до которых публика столь охоча. Крупные животные были несложным противником для Хоселито, в отличие от Бельмонте. Для Хоселито все быки были простыми, вот ему и приходилось изобретать трудности на собственную голову. Соперничеству пришел конец 16 мая 1920 года, когда Хоселито погиб на арене. Бельмонте выступал еще год, затем покинул профессию, и коррида осталась с новым декадентским стилем, почти невозможной техникой, быками-недомерками, ну а что до тореро, то из них уцелели только плохие: закосневшие упрямцы, неспособные выучиться новым штукам и, стало быть, уже не доставлявшие удовольствие зрителю, да молодая поросль, упадочная, жалкая и болезненная, не прошедшая школу подмастерьев, без способностей, отважной брутальности и гениальности Хоселито, а заодно и без малейшего намека на волшебно-нездоровую загадочность Бельмонте.

Пожилая дама: Я не увидела ничего упадочного или гнилого в том зрелище, что мы сегодня наблюдали.

— Да и я не увидел, сударыня, потому что сегодня из матадоров выступали Никанор Вильялта, арагонский телеграфный столб-храбрец; Луис Фуентес Бехарано, доблестный и уважаемый трудяга, профсоюзная гордость; и Диего Маскарян, он же «Фортуна», смелый подручный мясника из Бильбао.

Пожилая дама: Все они показались мне героическими и мужественными. В чем же, сударь, их упадочность?

— Сударыня, они и вправду мужественны хоть куда… правда, голос у Вильялты чуток писклявый… А упадочность, о которой я упоминал, относится не к ним, а ко всему искусству вследствие чрезмерного раздувания отдельных его аспектов.

Пожилая дама: Вас, сударь, сложно понять.

— Я объясню позднее, хотя словом «упадочность» и впрямь трудно пользоваться, коль скоро оно превратилось в ярлык, который критики обожают цеплять к любой вещи за пределами их моральных концепций или разумения.

Пожилая дама: Я полагала, что под упадочничеством понимают разложение, как, например, среди судейских.

— Сударыня, все наши слова поизносились от небрежного употребления, но глубинная суть ваших сентенций безупречна.

Пожилая дама: С вашего позволения, сударь, меня мало интересует обсуждение слов. Разве мы пришли сюда не ради того, чтобы узнать что-то новое о быках и тех, кто с ними воюет?

— Наведите писателя на тему слов, и он пойдет вещать без передышки, пока вы не измучаетесь желанием, чтобы он показал больше мастерства в их использовании, а не в чтении проповедей на тему их значимости.

Пожилая дама: В таком случае, отчего бы вам не остановиться?

— Вам не доводилось слышать о покойном Раймоне Радиге?

Пожилая дама: Боюсь, что нет.

— Это был юный француз-писатель, который умел строить карьеру не только перьевой ручкой, но и собственным карандашиком, буде позволено так выразиться.

Пожилая дама: То есть…

— Не в буквальном, конечно, смысле.

Пожилая дама: Вы хотите сказать, он…

— Именно. Пока Радиге был жив, он частенько утомлялся от жеманности, восторженности и капризности своего литературного доброго гения Жана Кокто и коротал ночи в гостинице неподалеку от Люксембургского сада в компании двух сестричек, в ту пору подвизавшихся натурщицами. Добрый гений был изрядно раздосадован сим обстоятельством и заклеймил его упадничеством, а про покойника сказал так — с горечью, хотя не без гордости: «Bébé est vicíense — il aime les femmes». ^[7] Так что, сударыня, надо поаккуратнее орудовать этим словечком, раз не все понимают его одинаково.

Пожилая дама: Оно мне сразу не понравилось.

— В таком случае предлагаю вернуться к быкам.

Пожилая дама: С удовольствием, сударь. Но что же все-таки приключилось с Радиге?

— Он подцепил тифозную лихорадку, плескаясь в Сене, и помер.

Пожилая дама: Бедняжка.

— И не говорите.

После смерти Хоселито и ухода Бельмонте корриде пришлось худо. Доселе на арене царили две великие личности, которые в рамках своего искусства — а мы, разумеется, помним, что оно не перманентно и, стало быть, неакадемично, — были сопоставимы с Веласкесом и Гойей, а если брать литературу, то с Сервантесом и Лопе де Вегой (хотя лично мне де Вега неинтересен, он все же обладает репутацией, уместной для проведения подобных параллелей); так вот, с их уходом английская литература словно потеряла Шекспира, а Марло бросил перо, так что поле осталось в распоряжении Рональда Фербенка, который очень неплохо писал о чем-то своем, но, скажем так, весьма специфически. Валенсиец Мануэль Гранеро был тем тореро, на кого la afición, болельщики, возлагали свои величайшие надежды. Один из той троицы, кого покровители и деньги возвели в ранг матадора посредством наилучшего механического натаскивания на фермах под Саламанкой, где можно было тренироваться на телятах. В жилах Гранеро не текло ни капли матадорской крови, родители мечтали вырастить из него скрипача, однако родной дядя Мануэля был тщеславен, а в юноше обнаружился природный талант, чему способствовала недюжинная смелость, и он стал лучшим из всей троицы. Двух других звали Мануэль Хименес по прозвищу Чиквело и Хуан Луис де ла Роза. Уже в юности они были идеально подготовленными тореро в миниатюре; все трое обладали безупречным бельмонтовским стилем, великолепно исполняли любые приемы и слыли за вундеркиндов от корриды. Гранеро был самым крепеньким, здоровеньким и храбрым, а погиб в Мадриде и тоже в мае, как Хоселито, только два года спустя.

Чиквело было пять лет от роду, когда его отец, матадор с тем же именем и прозвищем, умер от чахотки. Воспитателем-кормильцем, наставником, а впоследствии персональным импресарио стал его дядя Зокато, который принадлежал к старой школе бандерильеро, обладал хорошей деловой хваткой и склонностью изрядно заложить за воротник. Сам Чиквело отличался невысоким ростом и нездоровой полнотой, имел скошенный подбородок и болезненный цвет лица, кисти рук у него были маленькими, а ресницы — по-девичьи длинными. Учившийся в Севилье, а затем на ранчо в окрестностях Саламанки, Чиквело был самым совершенным, идеальным воплощением матадора в миниатюре — как фарфоровая статуэтка. После гибели Хоселито и Гранеро, после ухода Бельмонте именно он солировал на сцене. Еще, правда, имелся Хуан Луис де ла Роза, который, в свою очередь, сам был копией Чиквело, если не считать дяди и телосложения. Кто-то, не родственник, дал денег на его обучение, и он стал еще одним замечательно изготовленным образчиком продукции. В ту же пору на арене выступал и Марсиаль Лаланда, который разбирался в быках благодаря тому, что сам вырос среди них (его отец работал управляющим на ферме герцога Верагуанского), и ему прочили титул правопреемника Хоселито. Все, что в ту пору в нем было от наследства Хоселито, — это знание быков и своеобычная манера двигаться, когда он дразнил их перед уколами бандерилий. В те дни я часто видел его, и он всегда выглядел очень техничным, все делал как бы по науке, хотя не отличался силой и держался равнодушно. Казалось, коррида не приносит ему удовольствия, он не извлекает из нее эмоций, а уж тем более восторга, зато в нем живет — пусть тщательно подавляемый, но все же наводящий тоску — страх. Унылый, апатичный тореро, техничный и чрезвычайно грамотный; на одно блестящее выступление приходилась дюжина посредственных и неувлекательных. Он, Чиквело и де ла Роза бились с быками так, словно их к этому приговорили, а вовсе не оттого, что сами избрали такой путь. Думаю, никто из них так и не забыл гибель Хоселито и Гранеро. В роковой для Гранеро день с ним на арене был Марсиаль, на которого затем обрушились незаслуженные упреки, мол, не сумел вовремя отвлечь быка. Горечь обиды сказалась на нем очень сильно.