Гусь Фриц - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Лебедев cтр.№ 73

Кирилл помертвел тогда, а деду казалось, что внук поражен чудом механики. Он боялся подходить к часам, думал, что егерь следит за ним, знает, что случилось летом на даче; и когда странный дедов гость однажды показал лицо, Кирилл узнал его: лицо того самого бронзового ловчего из часов, торжествующего охотника. Оно чудилось ему потом в любом домашнем стекле: в окошке буфета, графине, бутыли, стакане. Старшина, Гость и егерь слились в одну фигуру, и Кирилл поражался, что дед не понимает, не видит, кого он поставил к себе на стол, кто все время смотрит на него, держа в руке убитого гуся.

Потом, десятилетия спустя, Кирилл опознал дедова гостя во второй раз, нашел его фото в книге об истории спецслужб СССР. Подполковник государственной безопасности, служивший в СМЕРШ, потом полковник, генерал-майор, переживший все чистки и аппаратные войны; ушедший из системы только вместе с разжалованным Серовым.

Тогда Кирилл и догадался, что произошло с дедом Константином в сорок пятом, как он перескочил карьерные ступеньки. Кого-то заинтересовала его маленькая группа, его задержали военные контрразведчики. Во время допроса он рассказал, чем занимается, – и его забрали у прежнего покровителя, дали больше полномочий, больше людей, чтобы он работал на нового хозяина.

Тогда дед и познакомился с бабушкой Каролиной – к отряду прикомандировали переводчицу Швердт, наполовину немку, дочь врага народа, сестру дезертира; ту, что жива только попущением органов и потому будет молчать. Ее, вероятно, взяли на службу именно для таких дел; иначе Кирилл не мог объяснить, как с ее биографией она оказалась в военных переводчиках, пусть и не служила собственно на фронте.

Кирилл понимал, почему бабушка Каролина вышла замуж за деда. Она, по меркам времени – давно перестарок, потеряла в войну всех родных – и приобрела вдруг новую фамилию, ушла от проклятия Швердтов. Но почему дед Константин женился на дочери репрессированного и сестре расстрелянных?

Любовь? Но дед не любил бабушку. Порой Кириллу казалось, что он, антиквар, взял ее, «бывшую», в свою коллекцию как предмет старины, самый ценный в его собрании; ее присутствие в доме, ее роль хозяйки оживляли антики.

Подсвечник и серебряный поднос, чернильница и перо, веер и китайская шкатулка, мраморное пресс-папье и кофейник, напольные часы и полотно малых голландцев – родившаяся среди них, она соединяла их все – собой – в микрокосм дома, в иерархию мест и функций, превращала неживую коллекцию в обитаемый мир. Ее манеры, речь, стиль – как бы поддерживали тонус в вещах, давали им острастку, не позволяли опускаться, деградировать, забываться относительно их происхождения. Да и сам дед Константин, разночинец, горожанин всего в третьем поколении – прадед его рыбачил на Чудском озере, а сына сумел отправить в Москву торговать рыбой, – выученик старых профессоров, успевший до революции мальчиком-гимназистом повидать и литературные салоны, и закрытые для него двери особняков, где веселилась знать, – тоже получал от бабушки Каролины каждодневные уроки домашнего аристократизма.

Но, думал Кирилл, мало ли было «бывших» в Советском Союзе? Дед мог найти и познатнее, какую-нибудь баронессу, графиню или княжну, у которых не осталось ничего, кроме родовитой фамилии. К тому же в сорок пятом у деда Константина еще не было дома, полного старинных вещей; а поженились они с Каролиной – отныне Линой Веснянской – в сентябре, брак зарегистрировал военный комендант Йены.

Дед что-то почувствовал в Каролине, думал Кирилл. Наверное, его покровители казались ему богами, подобными жестоким богам Египта или Месопотамии, носящим головы сокола, шакала, крокодила, льва, пса, кошки, стражам мертвых и пожирателям душ. И дед Константин подбирал среди немецких трофеев верные подношения, чтобы заработать инфернальную благосклонность небожителей; но, как шахтеры в Средние века брали с собой в забой клетку с канарейкой, которая прежде людей чувствует рудничный газ, ему нужен тот, кто почувствует опасность гораздо раньше, чем он. Поэтому он и выбрал Каролину.

* * *

Дед с бабушкой уехали из Германии в начале сорок шестого года, – установилась власть, заработали немецкие администрации, и у мародеров было все больше шансов попасться. Кирилл спрашивал себя: в какой Германии они побывали? В мире разорванных связей и перемещенных лиц. Среди руин, где «разбомблен даже не город, а что-то принципиально более важное, что склеивало вещи с их обозначениями», как прочитал Кирилл в прекрасном романе о послевоенном Берлине.

Поэтому Каролина, даже если бы захотела, не смогла бы найти немецких Швердтов, что обменивались письмами с ее двоюродными бабушками. Страна была населена беженцами и призраками горожан, скрывающимися в развалинах.

Дед Константин рассказывал, что однажды в Берлине, когда в разных концах города, в парках, в метро еще вспыхивали перестрелки, их отправили осмотреть какие-то статуи – не стоит ли их реквизировать? Они тронулись туманным дождливым утром. Дед не знал Берлина, не знал его памятников; туман скрывал все, опытный шофер рулил сквозь сожженные баррикады, покуривали в кузове трофейные сигареты молчаливые с похмелья автоматчики, испытывавшие законное презрение к штатскому офицеру и его переводчице.

Приехали на опушку какого-то парка, выкошенную огнем, только воронки и расщепленные стволы; сержант-провожатый повел дальше. Вдруг справа мелькнула зыбкая фигура; автоматчики зарядили длинными очередями в туман, оттуда прилетело в ответ, то ли выстрел, то ли свой же рикошет; командир отделения скомандовал обойти, и вот уже автоматы ударили сбоку, а фигура, вся в искрах, не падала.

Первый луч солнца прорезал туман, и они увидели, что стреляют по статуе, по мраморному композитору, держащему в руках стопку нот; Гайдн был мертв – четыре пули в живот, две в правое легкое, две в руку, одна в ключицу, одна в плечо.

Полотнища тумана растворило солнцем, вблизи встал скелет Рейхстага. Они были в самом центре Берлина, в Тиргартене. Бывалый сержант колупнул пальцем раны статуи, кивнул автоматчикам – молодцы, мол, метко стреляете – и равнодушно, в ожидании приказа, посмотрел на деда Константина.

Благодаря этому рассказу деда Тиргартен стал для Кирилла своего рода воротами в его Германию. Когда он впервые прилетел в Берлин, он не знал там ничего, кроме следов пуль безымянного автоматчика, пробивших мраморный сюртук.

И он сразу отправился в Тиргартен, к Гайдну; был день поздней весны, стрекотали автоматические поливалки, по лужайкам лежали загорающие, а у Бранденбургских ворот туристы фотографировались с ряжеными союзными солдатами.

Он еще издалека увидел отметины четырех пуль в живот, двух в правое легкое, двух в руку, одной в ключицу, одной в плечо, – точно так, как сохранила профессионально внимательная к деталям, фотографически запечатлевавшая характерные сколы, царапины, потертости на антиках память деда. И он невольно повторил жест сержанта, тронул пальцами рану в камне; выщербина была реальной.

Он провел в Тиргартене два дня, обходя статуи, изучая по ним рисунок давних боев.

Кайзеровский солдат, прощающийся с женой, – пули пробили подол ее платья и его сапоги, откололи правую руку у сына, с тревогой смотрящего на отца. Безрукий Геракл у самого Рейхстага, все тело в оспинах пуль. Боги плодородия, богини ремесел – они в стороне, две-три пули попали в постамент, небожителей не задело. Два обезглавленных солдата, женщина без головы с развороченной грудной клеткой; вот старик со знаменем, а рядом падающий навзничь, убитый воображением скульптора офицер в роскошном мундире – пробиты ноги, и пуля ударила в подбородок, убила – мертвого. Гёте в плаще, посеченном осколками. Купидон с простреленным бедром. Скорбный ангел, которому приклеили новое мраморное лицо взамен разбитого; Муза с таким же приклеенным, мертвым ртом, мраморным протезом плеча. Убитый в грудь Бетховен. Раненая бронзовая амазонка на раненой лошади. Беспалая арфистка. Вагнер и его расстрелянный грифон.