— Потому что я возвращаюсь в Германию.
— О Господи, Джек, и когда ты образумишься?
Когда он обсуждал с Шварцкопфом возможность «дать на лапу» кому надо, чтобы приехать снова, я расценил этот разговор как болезненную реакцию человека, потерпевшего поражение. Я не мог себе представить, что Джек рискнет потерпеть второе подряд международное фиаско. Но я-то рассуждал с точки зрения здравого смысла, Джек же руководствовался совсем другими соображениями: верой в свою способность взять верх над враждебными силами, нежеланием смириться с неудачей, пусть даже она изо всех сил ударила его ногой в пах, и, не в последнюю очередь, любовью к деньгам. Как стороннему наблюдателю мне в его поведении могло импонировать все, кроме, пожалуй, любви к деньгам, однако в теперешней ситуации, когда за спиной у меня маячил Бьондо, да и сам Джек тоже, такую его настойчивость я воспринял как открытое приглашение к убийству.
— Скажу тебе начистоту, Джек. Мне не по себе.
— А кому по себе, черт возьми?!
— Раньше было спокойнее. Я хочу избавиться от этих денег, я хочу избавиться от Джимми Бьондо. Я поехал с тобой в Европу проветриться, а получилось все совсем иначе. Ты даже себе не представляешь, как раздули дело Нортрепа. Газеты пишут об этом каждый день. «Самые масштабные поиски трупа за последние годы». В результате я вновь должен задать тебе все тот же проклятый вопрос: труп Нортреп или нет? На этот раз я действительно должен знать.
Мы стояли на передней палубе, наблюдая за тем, как снизу наблюдают за нами. Капитана и матросов поблизости не было, однако Джек, прежде чем ответить, долго озирался по сторонам.
— Да, — сказал он наконец так тихо, что не было слышно и в двух шагах.
— Браво. Вот так новость!
— Моей вины тут нет.
— Нет?
— Произошла ошибка.
— Спасительная ошибка.
— Не язви, Маркус. Сказал же, ошибка.
— Ошибка, что я здесь.
— Тогда мотай отсюда.
— Непременно — но только когда дело будет закрыто. Я своих клиентов не бросаю.
Думаю, уже тогда я знал, что мы не расстанемся. Разумеется, такую возможность я не исключал, ведь в Европе изменилась не только жизнь Джека, но и моя собственная. В результате нашего с ним сотрудничества мои отношения с представителями деловых кругов Олбани зашли в тупик. Они могли целый год покупать у Джека пиво, однако после воскресной службы сетовали на то, что «город в руках мафии». А значит, на выборах в конгресс они не могли голосовать за человека, который требует справедливости для такого «зверя», как Джек. «О конгрессе забудь», — намекнули мне в баре «Олень» после моего возвращения из Германии. Теперь, когда я думаю, что больше помогло бы мне разобраться в премудростях американской жизни — пребывание в конгрессе или общение с Джеком, я всегда выбираю Джека. В конгрессе я бы понял, каким образом элементарное лицемерие превращается в патриотизм, в национальную политику и в закон и как лицемеры становятся народными кумирами. Общение же с Джеком навело меня на мысль, что политики подражали его стилю, не понимая его, не отдавая себе отчета в том, что и продажность их была лицемерной. Джек же в роли лицемера оказался совершенно несостоятелен. Он был, конечно, лжецом, лжесвидетелем и все такое прочее, но в то же время в своей продажности он был искренен, ибо всегда сознавал свою незащищенность перед лицом наказания, смерти и вечных мук. Одно дело быть продажным; совсем другое — вести себя так, чтобы ощущать психологическую ответственность за собственные грехи.
Как и в Бельгии, полиция поднялась на борт, имея при себе ордер на арест Джека. Джек боялся, что на него набросятся, но полицейские решительно вклинились в толпу, взяв его в плотное кольцо. Кольцо, правда, то и дело, прорывали, люди протискивались вперед, кричали: «Привет, Джек! С возвращением!» — а некоторые даже протягивали ему блокноты и карандаши — дай автограф! Когда это не удавалось, его почитатели тянулись к нему — коснуться рукава, пожать руку. Одна женщина не смогла до него дотянуться и в сердцах ударила по плечу газетой, за что извинилась: «Хотелось подержаться за тебя, красавчик», а какой-то молодой человек попытался поймать Джека за лацкан пиджака, вместо Джека поймал полицейского и, как и женщина до него, получил удар дубинкой по голове.
— Убийца! — выкрикнул кто-то.
— Ступай восвояси, нам ты не нужен!
— Не обращай на них внимания, Джек!
— Ты бесподобно выглядишь, Брильянт!
— Да он птица в золотой клетке!
— Улыбнись, Брильянт! — крикнул ему фоторепортер, и Джек на него замахнулся, но ударить не успел.
— Привет, братишка! — Повернув голову, Джек увидел своего двоюродного брата Уильяма, рабочего-металлурга, и упросил полицейских пустить его подойти поближе; Уильям, здоровенный детина с красным, расплывшимся от пива лицом, протиснулся к машине, куда подвели, предварительно оцепив ее полицейским кордоном, и Джека.
— Каким ты франтом заделался, Джек, — сказал Уильям.
— Про тебя этого не скажешь, Уилл.
— Что это у тебя в петлице?
— Масонский значок, Уилл.
— Черт побери, Джек, они же протестанты, нет разве?
— Нужно для дела, Уилл.
— Я смотрю, ты и религию в ход пустил.
— Скажи лучше, Уилл, как там тетя Элли?
— В порядке.
— Ей ничего не нужно?
— От тебя — нет.
— Ладно, рад был повидаться, Уилл. Кланяйся от меня могильным червям.
— Обязательно, Джек. Они просили тебе передать, что ждут тебя с нетерпением.
Джек сел в машину.
— Что вы думаете об убийстве сотрудника ФБР, которое произошло вчера в Ньюарке, на пивоварне «Восход солнца»? — спросил Джека репортер, заглянув в кабину.
— Первый раз слышу. Ничего глупей не придумаешь. Дело теперь на месяц встанет.
— В Европе много денег спустил? — поинтересовался другой репортер.
— Не больше, чем спермы, дружок, — ответил Джек, и репортера как ветром сдуло.
— Как тебе Европа?
— Сошел на берег — вот тебе и Европа.
— В Гамбурге вас видели с какой-то блондинкой. Кто она?
— Медсестра. Мерила мне пульс.
— Вы хорошо знали Чарли Нортрепа?
— Лучше некуда.
— Полиция считает, что убили его вы.
— Никогда не верьте фараонам и женщинам.
Полиции это надоело, толпу репортеров раздвинули, образовался коридор, и машина тронулась. Джек помахал мне на прощанье; он улыбался с счастливым видом человека, которому вновь грозит опасность…
Иногда в моем подсознании начинает почему-то звучать музыка, и, написав последнее предложение, я услышал вдруг, непонятно с какой стати, знакомую мелодию. Проиграв ее про себя всю, до конца, я сообразил, откуда она: сорок два года назад Джек улыбался мне на прощанье из окна полицейской машины, а на причале наяривал джаз-банд. Отчетливо слышу этот рэгтайм: