Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Долбилов cтр.№ 234

В контексте этого разновекторного противоборства становится понятнее резкость инвектив Бессонова и Де Пуле против Кояловича, сопоставимая с тоном катковской атаки на украинофилов в 1863 году. Первый еще в марте 1866-го в конфиденциальном письме П.И. Бартеневу, развивая тему «интриги», намекал на польские истоки недовольства «местных» людей великорусским присутствием:

На днях был я в Петербурге. Вот чудеса-то! Не говорю о высших сферах, где мешают делам края, ни о газетчиках, которые о нем врут беспощадно: серьезные и лучшие люди обвиняют нас, приезжих, в деспотизме и стараются создать в отпор местный белорусский сепаратизм, забывая или не зная, что здесь белорусского только и есть, что крестьяне, ради которых все и трудятся; затем горсть семинаристов, которых не хватает на открывающиеся православные приходы; затем духовенство, которое ничего не делает, а затем поляки, которые (вероятно, правильно: которых. – М.Д.) и поднимают под именем белоруссов ^[1503].

Вскоре Бессонов вышел с подобными суждениями на публику. В печатавшемся в «Виленском вестнике» на протяжении 1867 года цикле «Московские письма» он то и дело прохаживался по личности Кояловича и якобы лелеемым «героями Белоруссии» сепаратистским помыслам. Употребляемые оппонентами выражения «белорусский народ» и «западнорусские люди» он считал своего рода адресованной читателю суггестией представления об особом статусе этого региона. Он обрушивался на «заезжих… сепаратистов из Петербурга, которые всё это (толки о “западнорусских людях”. – М.Д.) создавали намеренно, чтобы противуположить “Россию Восточную”, этот “Восток”, который считают они азиатским и варварским заодно с поляками или думают покорить заодно с немцами». (Можно вообразить, каково это было читать совсем не жаловавшему немцев Кояловичу.) В другом месте Бессонов приписывал Кояловичу со товарищи коварный план настроить местное православное духовенство против мировых посредников: «…здесь весьма важную роль играли стремления известных “белорусских сепаратистов”, которые, и действуя с места, и концентрируясь в Петербурге, постоянно вымышляли истории о столкновениях посредников с “белоруссами”, особенно с духовенством, а на самом деле спорили с сим последним, подстрекали его против и даже гласно с радостию проповедовали, будто сельское духовенство соединяется против посредников с польскими панами» ^[1504].

По всей видимости, искренне предполагая в Кояловиче белорусского националиста (и игнорируя взаимосвязь его концепции Западной России с надэтнической идеей исторического региона, культурного пространства), Бессонов старался принизить самый образ Белоруссии и ее крестьянского населения, изъять из него коннотации самобытной «земли» – до известной степени вопреки собственному столь же искреннему увлечению белорусским фольклором. Принимая позу беспристрастного ученого, он предлагал читателю ряд историко-терминологических вопросов, которые ставили под сомнение восприятие русскими Белоруссии в прошлом и настоящем как чего-то целостного: «…отчего московские государи XVII века, именуя себя Царями Белой России, разумели здесь завоеванную часть Литвы, а между тем “Литвою” продолжали называть всё остальное, хотя в этом остальном жило много и белорусского племени; отчего, после новых государственных приобретений, создано именование “белорусских губерний”, а “литовскими” опять оставлены те, в коих немало коренных белоруссов… отчего… [православная] Митрополия не белорусская, а Литовская…». Исчерпывающего ответа у Бессонова не было, зато была уверенность, что таковой «во всяком случае… нисколько не будет в пользу “Белоруссии”, которую хотели бы видеть сепаратисты особым народом и государством с особою историей. Если это будет история, то только Литовского государства или единой Руси: Белоруссии останется всегда одна этнография…» ^[1505].

Более того, низведя Белоруссию до уровня объекта сугубо этнографического интереса, Бессонов затем отрицал за подобными штудиями какую бы то ни было значимость для национального определения русскости. Во включенных в «Московские письма» рассуждениях об ассимиляционных процессах в крае, о взаимоотношениях между местными «племенами» и т. д. автор не столько исходил из критериев этнографической иерархии русского и различных групп нерусского населения, сколько предвосхищал расовый дискурс, ранжирующий «народности» по тем или иным физическим характеристикам и чистоте их проявления. С этой точки зрения белорусы безусловно проигрывали двум неславянским местным группам – евреям и литовцам, чью высокую сопротивляемость полонизации Бессонов в данном случае почти воспевал:

…не полячатся местные евреи, – может быть, их сдерживает то, что они не католики… не полячится Жмудь… а все местное русское полячилось именно потому, что теряло корень… Литовский корень, еще целый на Жмуди, виден в ее природе, сильной, могучей, резкой типом и чертами, сильной физическим сложением, выразительной глазами, не бледной, не исхудалой, не золотушной до остова, одним словом, столь же надежной на будущее, что и природа еврея; виден в языке ее, доселе могучем и крепком, и древнем, и неуступчивом, несмотря на узкое сокращение этнографических границ… [Cравните с этим] бестипичность, бледность, белокурость, безголосность, бесхозяйственность, языковую уступчивость крестьянина белорусса.

Эта эмоциональная филиппика вскоре получила развитие в передовице Де Пуле, где неприложимость к белорусам привычных стандартов внутрирусских диалектных и регионально-культурных различий постулировалась еще четче. Вот как редактор «Виленского вестника» доказывал полную неспособность «местных русских» противостоять как польскому, так и еврейскому культурному влиянию без массированной колонизации из Великороссии: «…за идеал обрусения мы принимаем только великорусский тип, и… под него не подходит всё местное здешнее русское – и не подходит не столько по племенному отличию (как, например, малорусское), сколько по физиологической помеси, разным остаткам и наносам…». Проповедникам белорусской самобытности следовало бы, по Де Пуле, не закрывать глаза на признаки дегенерации опекаемого ими простонародья: «“Местные русские силы”, “местные деятели”, “белорусский народ” и т. п. фразы мы часто слышим; но не слышим ничего о дряблости и хилости, явлениях, неизбежных при физиологических помесях, не слышим о необходимости притока свежих великорусских сил, начиная от крестьянина, солдата, чиновника, землевладельца, купца и т. п.» ^[1506].