Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Долбилов cтр.№ 119

Отставку Муравьева в апреле 1865 года, вроде бы неожиданную для него самого, ускорили его острые разногласия с главами МВД и III Отделения П.А. Валуевым и В.А. Долгоруковым относительно целей и методов русификации ^[744], а равно превышение им, нередко демонстративное, допустимого для Александра II предела генерал-губернаторской автономии от центра ^[745]. Вчитываясь в политическое завещание Муравьева – обзорную записку об управлении Северо-Западным краем с мая 1863-го по апрель 1865 года, понимаешь: не удали его император из Вильны, покорителю «мятежа» нелегко было бы и дальше управлять краем в прежнем чрезвычайном режиме, выход из которого он представлял себе плохо.

Формально записка являлась «всеподданнейшим» отчетом, но и по содержанию и по тону она больше напоминает послание общественному мнению. Текст насыщен архаичными метафорами и пронизан антиномией: неустанно твердя о беспощадной борьбе с «полонизмом» и «латинством», о всемерном укреплении «русской народности», Муравьев словно бы не верит, да и не хочет верить в возможность скорого и безусловного исчезновения польского присутствия. Надрывные предостережения насчет реанимации польской угрозы – лейтмотив завещания. Дворяне – поляки и «ополяченные» – объявили о своей покорности и из кожи вон лезут, чтобы убедить власть в этом, но «на душе у них таятся кинжалы, яд и убийства». Конспиративная сеть повстанцев раскрыта и обезврежена, однако дело мятежа «еще тлеет под пеплом, ибо никогда нельзя надеяться на польскую преданность и покорность», а потому «военное положение должно еще долго оставаться в крае…». Более того, суровое подавление мятежа, увы, может повысить вероятность успешного исхода нового повстанческого предприятия: «…поляки, наученные опытом прошедшего в ошибочности своих действий, будут еще осторожнее и, пожалуй, смогут успеть в своих крамольных ковах». Свое место в этом перечне неуловимых врагов и скрытых опасностей занимало, конечно, и католическое духовенство – оно, по словам Муравьева, подчинено строгому административному контролю и выказывает смирение, но здесь-то и кроется новая напасть: «…преследовать его юридически нельзя, ибо ковы его тайны…» ^[746].

Конспирологическая презумпция виновности и заведомый отказ от юридических процедур образовывали замкнутый круг, внутри которого даже неоправданная подозрительность наблюдающего за католиками чиновника приравнивалась к эффективному действию. К процитированным пассажам вполне приложимо критическое замечание П.А. Валуева о программе Муравьева, годом ранее обсужденной и одобренной в Западном комитете (где Валуев, считаясь с тогдашней конъюнктурой в пользу Муравьева, вряд ли огласил свои возражения полностью): «…когда говорят о генерале Муравьеве, то предполагается, что он не только усмирил, но даже покорил край. Когда читаешь записку того же генерала Муравьева, то кажется, будто он его только занял и, опираясь на 100 т[ысяч] штыков и на 4 милл. вернопреданных крестьян, чувствует, что почти не достиг никакого прочного результата» ^[747].

Тем не менее многих националистически настроенных русских той эпохи доводы Муравьева пронимали и убеждали. Антиномия триумфа и тревоги, гордости и рессентимента имела свое обаяние. Образно говоря, Западный край в его политической мифологии был драгоценным, но хрупким сосудом «русскости», древней – и обретаемой вновь и вновь. «Русская народность» просто должна была оставаться здесь под перманентной угрозой, раз за разом ее требовалось спасать, дабы, вызывая эффект благотворного шока, не дать расплыться и расползтись русскому национальному сознанию. Вообще, мечта о легкодоступном администратору инструменте дисциплинирования общества увлекала Муравьева еще на заре его карьеры и, как мне уже приходилось доказывать, отразилась в его деятельности в Союзе благоденствия и проектах, поданных им Николаю I в 1827 году, вскоре после освобождения из-под следствия по делу декабристов ^[748]. Спустя несколько десятилетий, в эпоху реформ, националистического подъема и мобилизующей общественное мнение прессы, у Муравьева, как генерал-губернатора на стратегически важной окраине, было гораздо больше возможностей учинить такую встряску. Во многом ради нее и нагнетался страх утраты не только части государственной территории, но и национальной идентичности. Это Муравьев в иных терминах, но вполне доходчиво выразил в письме своему единомышленнику министру государственных имуществ А.А. Зеленому: «Пора, наконец, нам опомниться и убедиться, что здешний край искони был русским и должен им оставаться… В противном случае Россия безвозвратно лишится Западного края и обратится в Московию, т. е. в то, во что желают поляки и большая часть Европы привести Россию» ^[749].

Преемнику Муравьев оставлял не так уж много рекомендаций и подсказок насчет конкретных способов воздействия на самоидентификацию нерусского и/или неправославного населения. Действительно, объявив, что «католическая вера того края не вера, а политическая ересь; римско-католические епископы, ксендзы и монахи не составляют духовенства, а политических эмиссаров, проповедующих вражду… ко всему, что только носит название русского и православного» ^[750], трудно было сбавить тон и перейти, например, к рассуждению о том, как религиозное обучение или церковная служба на русском языке могли бы повлиять на политическую и культурную лояльность католиков. Однако и своей риторикой, и символикой, заключенной во вполне, казалось бы, прагматичных распоряжениях ^[751], Муравьев целенаправленно создавал образ властного и сурового наместника, чуткого к народному духу и чуждого казенному, космополитическому Петербургу ^[752]. Этот образ, что-то вроде амплуа, неотделимого от должности виленского генерал-губернатора, помогал в последующие несколько лет местным властям удерживать в своих руках главные нити русификаторских экспериментов.