Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Долбилов cтр.№ 112

Отмеченное Стороженко отсутствие единой стратегии и руководства в наступлении на католицизм не случайно. Массовые обращения католиков в православие не были приоритетом Муравьева, сколь бы враждебно он ни высказывался о ксендзах и монастырях. Ни его собственный административный опыт, ни представление, которое он разделял со многими высшими бюрократами, о задачах конфессиональной политики не располагали к оптимистическому воззрению на религиозные обращения как средство интеграции Западного края в состав империи. Самому стилю администрирования Муравьева противоречило привнесение миссионерского рвения в работу бюрократического аппарата, особенно в низовых его звеньях. Один из доверенных подчиненных Муравьева, заведующий общим делопроизводством генерал-губернаторской канцелярии П.А. Черевин вспоминал через несколько лет после описываемых событий: «В частных с ним разговорах я убедился, что он избегал этого дела (обращений в православие. – М.Д.) и всегда твердил, что это не оружие, которым можно побороть латинство. Сознавал ли он силу сего последнего или предугадывал ли он нашу собственную слабость, нерешительность, отсутствие преследования принятой мысли, осталось для меня загадкою…» ^[697]. К этому свидетельству о воззрении Муравьева на силу католицизма мы еще вернемся ниже, а пока скорректируем излишне категоричное утверждение о том, будто он «избегал» обращений. Как раз анализ тех случаев, когда Муравьев одобрял действия светских и духовных лиц, нацеленные на приращение православной паствы за счет католической, проясняет его взгляд на предел возможного и допустимого в конфессиональной инженерии государственной власти.

Интерес Муравьева неизменно вызывали дела, связанные с т. н. разбором паствы, т. е. проверкой конфессиональной принадлежности по доступным приходским документам. Как уже отмечалось выше, споры об этом между православным и католическим клиром на территории северо-западных губерний – одно из наследий униатства – не утихали в течение 1840–1850-х годов.

В ноябре 1864 года архиепископ Минский и Бобруйский Михаил и минский губернатор сообщили Муравьеву о переходе в православие 237 крестьян деревни Куродичи Речицкого уезда. Первотолчком послужила жалоба мозырского декана ^[698] на местных чиновников палаты государственных имуществ, которые, как полагал декан, принуждали куродичских крестьян к принятию православия, не гнушаясь угрозами. В Куродичи отправился судебный следователь вместе с православным священником – в качестве «депутата со стороны духовной». На месте выяснилось, что никаким угрозам крестьяне не подвергались, если не считать того, что чиновники неоднократно упрекали их за исповедание веры, чуждой их предкам ^[699]. Осведомленные о том, что к ксендзу уже послан из Куродичей ходок с просьбой показать старые метрические записи католического прихода, следователь и священник захватили с собой и предъявили крестьянам униатские метрические книги, из которых явствовало, что «предки их были православного исповедания». (В согласии с официальной идеологемой, униатское вероисповедание предков легитимировало принадлежность потомков к православию, и только к нему.) Вскоре после приезда следователя вернулся и побывавший у ксендза крестьянин. Не показав ему никаких записей, ксендз передал через него жителям Куродичей приказание, чтобы «в случае увещания принять православие уходили в лес». «Приказание это возбудило в крестьянах негодование, и они все единодушно и добровольно согласились воссоединиться с Православною церковию, прося осмотреть костел их и принять меры, чтобы находящаяся в нем утварь и прочее имущество не были захвачены ксендзами», – писал Муравьеву минский губернатор ^[700].

Муравьев немедленно распорядился о переделке Куродичского костела в православную церковь. Удовольствие, с которым он встретил известие об успехе «воссоединительного» дела в Куродичах (и о котором очень скоро узнали в Минске), отразилось в благодарственном письме к нему от крестьян, составленном, несомненно, под наблюдением местных властей, с учетом ожиданий Муравьева, и изображающем переход из католицизма в православие вопросом не столько религиозной совести, сколько исторической памяти. Письмо открывалось признанием: «Мы были польские католики по исповеданию, говорили же по-белорусски, даже соблюдали посты и праздники Православной церкви». ^[701] Эта характеристика перекликалась со столь памятной Муравьеву правительственной версией «воссоединения» униатов с православной церковью 1839 года, согласно которой сохранение исконной обрядности являлось, при языковом единстве между белорусами и великорусами, залогом духовной близости униатов к православию. «…При разъяснении нашего происхождения от православия, – говорилось далее в письме, – священник Малевич представил нам старые метрические книги, из которых вычитали, что не только предки наши, но даже некоторые из нас были крещены униатским священником и что наша деревня и церковь принадлежали приходом к соседней униатской церкви. Тогда как бы чешуя спала с наших глаз, тогда мы поняли, что ксендзы морочили нас…» А из беседы с благочинным после первой православной службы в бывшем костеле крестьяне узнали, «какие козни и насилия употребляемы были ксендзами для совращения из православия в свое исповедание. Мы не могли без ужаса слушать этой страшной истории» ^[702].

Тропы прозрения, вообще типичные для нарратива религиозного обращения ^[703] («чешуя спала с наших глаз»), встраиваются здесь в конвенциональную логику бюрократической аргументации («вычитали»). Крестьяне будто бы обрели откровение в формальном, почти нотариальном подтверждении того, что их предки принадлежали к униатству, – между тем как само отождествление унии с православием было в данном случае условной формулой из того же бюрократического дискурса. Письмо гораздо больше рассказывает нам о бюрократической концепции смены приписанной конфессиональной идентичности, чем о восприятии перехода в православие крестьянами.