Ореховый Будда - читать онлайн книгу. Автор: Борис Акунин cтр.№ 44

– Пойдем, как люди. А ночью и побежим. Опять же в деревне молока купим, хлеба. Живот подвело от твоих корешков.

– Одежда это хорошо, – похвалил ее дед. – Без нее путнику нельзя. А деньги дай-ка…

Ссыпал себе в горсть, размахнулся – и в канаву.

– Плохо ты урок усвоила. На что нам деньги? Чего тебе не хватает? Хочешь пить? Вон ручей. Хочешь есть? Вон лес.

Ката надулась, и потом долго шли молча.

Правду сказать, в деревнях, какие попадались им по дороге, ни хлеба, ни тем более молока было не купить. Половина селений вовсе пустовали, потому что мужиков забрали в солдаты или на работы, а бабы с ребятишками разбрелись кормиться Христа ради. Но и там, где оставались люди, прикормиться было нечем. Старый хлеб к лету закончился, новый будет еще не скоро. Крестьяне сами просили у проезжавших кто милостыни, кто заработка. Если ломалось тележное колесо или расковывалась лошадь – кидались, отталкивая друг друга.

– Пятнадцатый год война, двадцатый год стройка, пятьсот лет неустройка, – говорил Симпей, вздыхая. – И ничему ведь не учатся – ни верхние, ни нижние. Как-то оно здесь всё будет, в России…

Про Россию он стал задумываться, потому что на привалах Ката читала ему из книжки. Князь Василий Васильевич в последних главах много писал про царя Петра – такое, что, попади эти письмена к сотоварищам мертвеца Ванейкина, обладателям крамольной книжицы не сносить бы головы.

Ката читала шепотом.

Царь подобен насильнику, берущему у Руси грубой силой, с удушением горла то, что страна сама охотно дала бы по сердечной любви, сетовал Голицын. Неможно-де поднимать державу, губя и муча ее жителей. Даже рачительный пастух лишь стрижет своих овец, но не сдирает с них шкуры, ибо так никакого стада не останется.

А дедушка к тому присовокуплял свое, по буддийской вере.

– Вечное заблуждение земных правителей – видеть народ, но не видеть человеков, – говорил он. – Для царей всегда тысяча подданных ценнее, чем сто, сто ценнее, чем десять, а десять ценнее, чем один. Но никто никому не равен, никого никем заменить нельзя, и тысяча людей не важнее и не ценнее одного человека. И ведь всякий это знает. Спроси каждого: кто важнее – один человек, имя которому Ты, или тысяча других людей, которых, может быть, на самом деле и не существует? Иль спроси: променяешь ты того, кого любишь, на тысячу иных, к кому безразличен?

Так и шли, разговаривая и читая, день за днем, а ночей, считай, вовсе не было: чуть померкнет небо и тут же снова светло. Июнь.

Идти бы так всегда, легко и свободно, думала Ката. Ночи белы, озера сини, леса зелены, поля широки.

Шли небыстро, потому что переодеться переоделись, но из-за ночной светлости скороходствовать не получалось, да и больно людной стала дорога, не пустевшая ни в какое время. Отсюда было уже недалеко до мест, опаленных лютым петербуржским огнем – где рубили корабли и лили пушки. Казенные обозы не останавливались и ночью, а для пущего поспешания на каждом перекрестке и на многих холмах стояли виселицы, где болтались нерадивцы, кто плохо поспешал.

Мимо первого такого покойника Ката семенила, отворотя лицо, но Симпей удержал ее за руку.

– Стой. Для тебя ничего страшного быть не должно. Если же чуешь страшное – туда и смотри, туда и иди. Ну, чего ты напугалась? Погляди на мертвеца. Тебе жутко, а ему нисколько. Потому что он уже знает: всё страшное осталось здесь.

Так-то оно так, но а все ж видеть, как ворон долбит клювищем голову, которая еще малое время назад радовалась и горевала, было маетно. Хорошо что в Японии – дед сказывал – покойников жгут. Значит, сожгут и монашку Кату. И ничего. Огонь – дело чистое. И когда еще это будет.

– Где мы? Сколько дней мы уже идем? – спросила она однажды.

– Какая разница? Времени нет, его придумали глупцы, которые не умеют жить полной жизнью. Полная жизнь у тех, кто ее познал, всегда сейчас, – ответил сначала непопросту Учитель, но потом всё ж объяснил: – Большая вода, что синеет по правой руке, – это уже Ладожское озеро. Скоро будет Лодейное поле, где флотские верфи и заводы.

Но сначала потянулись пни, без конца и краю. Кто-то вырубил здесь бессчетное число могучих сосен, так что получилось будто многоверстное кладбище. Стоял тысячелетний бор, да весь полег, остались одни могилки.

Потом на дальнем краю бывшего леса зачернели дымовые столбы.

– Олонецкие железные печи, – сказал Симпей. – Льют для кораблей пушки и якоря. Там же парусные и канатные мануфактуры. На Ладоге корабль и строят, и снаряжают, и оружают. Потом пускают в реку Неву и дальше в море, шведов воевать. Тысячи народу тут живут, отовсюду согнанные. Еще больше тех, кто в землю лег… Вот это и есть государство. Смотри. Но издали. Мы с тобой Лодейное поле стороной обойдем. От государства чем далее, тем лучше.

С дороги они свернули, пошли полем. Часа через три вышли на холм, откуда виднелась и озерная ширь, и весь берег.

Ката ахнула. Четыре огромные ладьи, каждая со сказочную Чудо-Юдо-Рыбу-Кит, лежали брюхом за земле: две будто обглоданные, один хребет, еще две обшитые досками. Подле каждой копошились людишки, великое множество.

– Как муравьи гусениц тащут! – поразилась Ката.

– Галеры это. Их тут строят и на воду спускают. Неделя – четыре новых, неделя – еще. А царю всё мало.

Ката засмотрелась на великое строительство. Что народу-то! Она за всю жизнь столько не видала.

А Учитель вдруг тихо сказал:

– Похоже, зря мы с тобой на холм поднялись. Пригнись, да не резко. Потом на живот ляг.

Она обернулась.

Внизу по траве ехали несколько конных: один спереди, остальные поотстав.

Симпей уже был на локтях, а Ката немного замешкалась. И заметил их передний конник. Закричал:

– Эй, вы двое! А ну давай сюда!

– Молчи, – велел Учитель, поднимаясь. – Говорить буду я.

Спустились с пригорка.

В седле покачивался обрюзгший, небритый человек с красными, полупьяными глазами. На голове – съехавшая набок треуголка с линялым позументом, во рту дымящаяся трубка, в жилистой руке плеть.

– Чьи вы, дрань? – спросил он и сплюнул табачную крошку.

– Свои собственные, – с поклоном отвечал Симпей.

– На Руси своих собственных нету, все государевы… Ничьи, значит. Это хорошо. – Небритый улыбнулся половиной рта. – Еще рублишко…

Он наклонился, всматриваясь в деда, потом в Кату.

– Татарина – к татарам, в яму. Мальчишка тощий, хилый. К углежогам его.

– Дозволь слово молвить, сударь… – начал было Симпей, да захрипел – горло ему перехватила ловко наброшенная петля.

Другой аркан оплел плечи Каты. Она чуть не слетела с ног – так рванула натянувшаяся веревка.

Учителя поволокли в одну сторону, ученицу в другую.