Мистер Смит и рай земной. Изобретение благосостояния - читать онлайн книгу. Автор: Георг фон Вальвиц cтр.№ 23

Прудон хотя и появился в нужное время, но был не тем человеком. Он не мог видеть кровь, боялся баррикад и не переносил порохового дыма. Такой человек никогда не станет вождем революции. Точно так же и Карл Маркс (1818–1883): имел образ мысли, но не жизни революционера; он владел диалектикой как профессор, но никогда не был замечен в уличной борьбе. О нём и о его коммунизме мы ещё поговорим позднее. Но ярость униженных и требования справедливости в мире, который трещал по швам, породили и полнокровных революционеров, из которых Михаил Бакунин (1814–1876) был, пожалуй, самым честным, самым яростным и блестящим. В его жизни разгораются все духовные и политические конфликты середины XIX века.

Бакунин, будучи сыном дворянского землевладельца, вырос в русской провинции. Уже очень рано он развил в себе два существенных для революционера качества: он был неспособен признавать авторитеты и не имел пристрастия к деньгам. Так что он был прирождённым бунтарем. Отец отправил его на военную службу, к которой Бакунин не проявил достаточного рвения, и в наказание был отправлен на границу империи. Но и это не сделало из него солдата, как писал один друг: «[Бакунин] не исполнял службы и дни целые лежал в тулупе на своей постели. Начальник полка <…> ему напомнил, что надобно или служить, или идти в отставку. Бакунин <…> тотчас попросил его уволить» ^[32].

Он был без особых эмоций отвергнут семьёй и отправился в Москву, где стал учителем математики, читал Гегеля и благодаря Александру Герцену увлекся социализмом сен-симоновского толка. Герцен – как дитя «сердечной» связи богатого русского дворянина и дочери мелкого чиновника из Штутгарта – тоже держался особняком по отношению к обществу. Он стал другом Бакунина на всю жизнь и, будучи наследником большого состояния, был его главным кредитором. При помощи сочувствовавшего ему банкира Ротшильда (используя ловкую схему, которую сегодня назвали бы Asset-Swap, обмен активами) Герцену удалось вывести из России своё изрядное состояние, хотя он уже находился в розыске как революционер. В финансовом плане Герцен играл для Бакунина ту же роль, что и Энгельс для Маркса. Почти за каждым значительным революционером всегда стоит крупное состояние.

В случае Бакунина такое состояние было необходимо. Он всю свою жизнь был банкротом и совершенно не тяготился этим. Он много ел, много пил, много потел, был толст и жил на широкую ногу, где только удавалось. Он одалживался практически у всех, с кем был знаком. Поскольку он в равной мере был приятен и безнадёжен, он с лёгкостью получал не только деньги, но и по большей части списание долгов. Его кредиторы, судя по всему, не держали на него обиды. Лишь однажды Александр Герцен оцепенел, когда при встрече после долгого перерыва Бакунин, едва поздоровавшись, сразу спросил: «Можно ли здесь заказать устриц?» ^[33]. Он был подкупающе искренним, чего не скажешь о его куда более успешном коллеге Марксе.

В 1840 году Герцен пригласил Бакунина отправиться в Берлин, чтобы на месте изучать немецкую философию. Там он познакомился с Иваном Тургеневым и вскоре посещал салон в доме Фарнгагенов. Представители «Молодой Германии» перетянули его на сторону революции. В октябре 1842 года он смог опубликовать в Дрездене свою первую революционную работу в «Немецком ежегоднике» Арнольда Руге, которая начиналась воззванием к свободе и заканчивалась понятием созидательного разрушения: «Дайте же нам довериться вечному духу, который только потому разрушает и уничтожает, что он есть неисчерпаемый и вечно созидательный источник всякой жизни. Страсть к разрушению есть вместе с тем и творческая страсть!» ^[34].

В Бакунине семя чувства несправедливости взошло в очень своеобразной, аристократической, воинственной, радикальной форме. Он разработал свою собственную совокупность идей, центром которой была безусловная свобода. Он отвергал любой вид государственного принуждения, он верил в жизнь в свободных деревенских или полуиндустриальных общинах (синдикатах), считал весь народ (а не один только пролетариат) способным к революции. Он ни во что не ставил коммунизм, который в его глазах «не свободное общество, не действительно живое объединение свободных людей, а невыносимое принуждение, насилием сплоченное стадо животных, преследующих исключительно материальные цели и ничего не знающих о духовной стороне жизни и о доставляемых ею высоких наслаждениях» ^[35]. Правда, коммунизм возникает из «священных прав» и «гуманнейших требований» и играет поэтому неопровержимую роль. Но для Бакунина это ничто, ибо всякая форма авторитарного господства противна его душе, будь она хотя бы и в одеянии марксизма.

Он был одарённый народный трибун, движимый чувством сострадания к рабочим в их бедствиях по всей Европе и отвращением ко всем реакционным режимам, особенно в России и в империи Габсбургов. Они скоро тоже перестали говорить с ним по-хорошему, с тех пор и до конца своей жизни Бакунин находился более или менее в бегах. Естественным местом пребывания для революционера в это время был Париж, куда он и приехал в 1844 году.

Как и в Берлине, в Париже философия Гегеля тоже была для всякого респектабельного революционера тем игольным ушком, через которое надо было как-то пролезть. Точнее говоря, не только философы, но и почти все другие гуманитарии были увлечены учением знаменитого берлинского профессора. Его система была великолепной, всеохватывающей и имела претензию дать ответы даже на самые безумные вопросы. То был радикальный разрыв с системами Просвещения, которые хотели установить логические порядки и вечные истины и которые больше интересовались бытием, нежели становлением, и поэтому упускали из виду динамику, присущую делам человеческим. Так Гегель всякую проблему укрыл покрывалом истории. Мировая история, на его взгляд, есть борьба противоположностей, при которой новое побеждает старое и растворяет его в себе. Она в постоянном движении, её прогресс неудержим и проявляется в катастрофах. С её пути отступают прежние формы, образы, ставшие бесполезными, пустые понятия. История обладает вечно беспокойным сердцем, «всемирная история не есть арена счастья. Периоды счастья являются в ней пустыми листами» ^[36]. Действительность есть вечное превращение, разумность которого можно усмотреть лишь впоследствии, и она не заботится о проигравших в этом всепоглощающем прогрессе. В итоге всё что угодно (и, как говорят его критики, ничто не) поддаётся пониманию с помощью этой исторической концепции из тезы, антитезы и синтеза.