Тысяча бумажных птиц - читать онлайн книгу. Автор: Тор Юдолл cтр.№ 16

– Кажется, я тебя уже видела раньше.

– Что?

Она пристально смотрит на него.

– Да, это ты. Я тебя видела у озера – на том месте, где мы сегодня столкнулись. Ты сидишь там постоянно. – Она смешно морщит нос. – Обычно ты ходишь в коричневом костюме.

– А что с ним не так?

– Ничего. – Она прыскает со смеху.

Джона думал, что он там невидимый, неприметный. Думал, его костюм – стильное ретро… Он откашливается, прочищая горло.

– Стало быть, ты занимаешься оригами?

– Я художник. Давно работаю с конструкциями из бумаги. – Она грызет ногти; они все обкусаны почти до мяса, лишь на одном пальце отрос длинный ноготь. – Надеюсь, меня пригласят в сады Кью. На будущий год у них намечается большой художественный проект. Несколько больших инсталляций от разных художников.

– Значит, ты зарабатываешь своим творчеством?

– Нет. Приходится брать подработку, чтобы хватало на жизнь. Обычная офисная скучища… делопроизводство. Но иногда я провожу мастер-классы. Гончарное дело. «Искусство для людей с болезнью Альцгеймера». А ты чем занимаешься?

– Я учитель. Преподаю музыку в школе. Большинству моих учеников абсолютно плевать на Бетховена.

Она садится на диван. Соблазнять остальных было просто, как играть гаммы; но теперь все вдруг стало сложнее. Теперь осталась только суровая реальность в ярко освещенной кухне.

– У тебя в доме полный раздрай.

– Я сам в полном раздрае. Извини. Тебе сколько сахара?

– Две ложки.

Он размешивает сахар в кофе, ложка тихонько звенит.

– У меня затяжная бессонница. – Джона все-таки предпринимает попытку. – И синдром беспокойных ног. Почти ничего не помогает. Иногда – прикосновения. Массаж…

– Тебе, наверное, одиноко.

– Да.

У нее слишком пристальный, слишком откровенный взгляд. Джона привык к тому, что он всегда сам контролирует ситуацию, но она смотрит так, словно оглаживает его взглядом… Джона судорожно сглатывает комок, вставший в горле.

– Знаешь, – смеется она, – у тебя не особенно хорошо получается.

– Что?

– Соблазнять женщин.

Он вдруг ловит себя на том, что его губы кривятся в ироничной улыбке. Лицу от нее неуютно и странно.

– Женщинам вроде бы нравится, – говорит он. – Когда в них нуждаются.

– Тебе не идет эта роль. Получается неестественно.

Он хочет спросить, с чего бы она вдруг заделалась знатоком человеческих душ, эта худющая, совершенно непривлекательная девчонка, которой явно не хватает любви. Это видно в каждом ее движении, в каждой позе: как она горбится, как сидит, косолапо вывернув ноги носками внутрь. И все же в ее неуклюжести есть что-то искреннее и сокровенное, словно ее хрупкое тело пытается удержать в себе некий крах или триумф.

– А что будет естественно? Может, музыка? – Она берет в руки гитару. – Сыграй что-нибудь.

Лады до неприличия пыльные. Кедровая дека потерта после стольких поездок в автобусах и исполнений на бис.

Джона чешет ключицу. Его футболка задирается вверх, выставляя напоказ рыхлый живот.

– Она не настроена.

В последний раз он прикасался к гитаре еще до похорон. Хлоя не оставляет попыток вручить ему инструмент; возможно, его билет к ночи секса.

Он неохотно берет гитару и садится на диван. Хлое приходится подвинуться, чтобы освободить ему место. Настраивая гитару, он с удивлением понимает, что в этом есть некое утешение: такой знакомый, такой родной вес, давящий на колено, струны, которые подчиняются его пальцам – или не подчиняются, если не в настроении, – изгиб деки, как будто специально заточенный под сгиб его локтя. Нерешительно, словно с опаской Джона начинает перебирать струны. Пальцы как деревянные, но звук отдается вибрацией в животе, аккорды возникают из пустоты, словно призраки старых друзей. Они складываются в мелодию одной из его песен, но он просто играет, без слов. В песне рассказывается о том, как Одри рыщет по букинистическим лавкам в Саут-Бэнке. Для припева Джона позаимствовал строки из Эмили Дикинсон ^[16]: Надежда – крылатая птаха… Поет свою песню без слов… и петь не устает. И петь не устает. Его пальцы скользят по ладам. Он потерялся в мелодических контрапунктах, разнородных ритмах, небрежных долях.

Джона прекращает играть. В его глазах стоят слезы.

Она смотрит на него в упор. В ее глазах – синева и печаль.

– Да, хотя бы играть ты умеешь.

Она наклоняется к нему, вытирает слезы с его щек, потом замирает, как будто пробуя на вкус расстояние между его и своими губами. Первый поцелуй получается странным, неловким; их губы только слегка задевают друг друга. Все так зыбко, что Джона даже не уверен, что ему не почудилось.

Второй поцелуй не дает усомниться в своей реальности. Непреодолимое расстояние между двумя незнакомцами вдруг сокращается, его язык исследует изнанку ее щеки. Утешительное прикосновение. Он раздевает ее, открывая для себя ее белый прохладный живот, ее плоскую грудь, в которой есть некая трогательная наивность.

В спальне Хлоя сама выбирает позицию и садится на него верхом. Садится к нему спиной, и ему видна ее татуировка – через всю спину, от копчика до плеча. Джона водит пальцами по черным линиям, словно читает шрифт Брайля на ее ритмично качающейся спине. Три листа бумаги взмывают вверх, один над другим, у четвертого листа есть крылья, у пятого – крылья и клюв, два верхних – уже не листы, а две птицы, летящие прочь.

Она меняет позицию, ее пятки вонзаются ему в почки. Она задает ритм, ее мышцы – жадные, выразительные. Непосредственная и естественная, как ребенок, сосущий палец, она сливается с ним всем своим существом, как будто стремится почувствовать себя цельной в единении с чужим телом. Ему кажется, он тонет в ней, в ее ненасытном напоре. Она кончает первой. Ее пронзительный животный крик ошеломляет его, потрясает до самых глубин естества, он содрогается всем телом, освобождается от напряжения, и теперь, после сомнения и неистовства, есть только двое – он и она, – и их дыхание в темноте.

Когда он просыпается, ее уже нет. Так всегда и бывает в последнее время. Перед тем как уйти, женщина явно рассматривала фотографии Одри; снимок в рамке стоит на полке не так, как надо. На подушке – листок бумаги с номером телефона и словами: ПОЗВОНИ МНЕ. Как гитарное соло, что повторяется вновь и вновь, закольцованная комедия нравов, но сегодня в привычном шаблоне присутствует одна аномалия. Сейчас одиннадцать утра. Джона спал девять часов.

Пока Джона был здесь, Гарри держался поодаль. Теперь он проводит рукой по скамейке Одри, в который раз размышляя о выборе древесины. Красное дерево хорошо сопротивляется гниению и непогоде, устойчиво против насекомых, но оно относительно мягкое, а значит, на нем обязательно появятся вмятины и царапины. Дело не в экологических соображениях, хотя – да – секвойи растут медленно. Гарри больше всего беспокоит, что скамья сделана из его любимого дерева. В этом есть что-то пугающе правильное.