Дипломатия - читать онлайн книгу. Автор: Генри Киссинджер cтр.№ 140

В 1920-е годы настроение Америки было двояким, колеблясь между желанием отстаивать универсально применимые принципы и необходимостью их оправдывать в интересах изоляционистской внешней политики. Американцы даже с еще бо́льшим пылом пристрастились к высказываниям на традиционные темы своей внешней политики: об уникальности миссии Америки как образца свободы, моральном превосходстве демократической внешней политики, четко отлаженных взаимоотношениях между личной и международной моралью, важности открытой дипломатии и замене принципа баланса сил международным консенсусом, выраженным в Лиге Наций.

Все эти предположительно универсальные принципы применялись во имя американского изоляционизма. Американцы все еще не были в состоянии поверить в то, что что-либо за пределами Западного полушария может в принципе угрожать их безопасности. Америка 1920-х и 1930-х годов отвергала даже свою собственную доктрину коллективной безопасности, чтобы она не вовлекла ее во враждебные отношения между далекими, воинственными сообществами. Положения Версальского договора воспринимались как взывающие к мести, а репарации как обреченные на провал. Когда французы оккупировали Рур, Америка воспользовалась этим, чтобы вывести из Рейнской области остававшиеся там оккупационные войска. Вильсонианская исключительность устанавливала такие критерии, которые ни один международный порядок не в состоянии был реализовать, и это делало разочарование частью самого его существования.

Разочарование в результатах войны в значительной степени стерло различия между интернационалистами и изоляционистами. Даже самые либеральные интернационалисты больше не считали, что поддержание страдающего дефектами послевоенного урегулирования в американских интересах. И ни у одной политически значимой группировки не нашлось ни одного доброго слова на тему баланса сил. То, что выдавалось за интернационализм, ассоциировалось скорее с членством в Лиге Наций, чем с повседневным участием в международной дипломатии. И даже наиболее преданные интернационалисты настаивали на том, что доктрина Монро стоит превыше Лиги Наций, и отказывались от идеи участия Америки в мероприятиях Лиги по принуждению, даже если это были мероприятия экономического характера.

Изоляционисты доводили эти взгляды до логического завершения. Они нападали на Лигу Наций из принципа, на том основании, что она подрывала обе исторические составляющие американской внешней политики — доктрину Монро и изоляционизм. Лига считалась несовместимой с доктриной Монро потому, что узаконенная коллективная безопасность фактически требовала от Лиги подключаться к конфликтам в пределах Западного полушария. Лига также считалась несовместимой с изоляционизмом потому, что обязывала бы Америку ввязываться в конфликты за пределами Западного полушария.

Во взглядах изоляционистов был смысл. Если все Западное полушарие исключается из системы коллективной безопасности, что тогда могло бы помешать остальным странам мира организовать собственные региональные группировки и вывести их за пределы деятельности Лиги? В этом случае само существование Лиги Наций привело бы к воссозданию системы баланса сил, пусть даже на региональной основе. На деле интернационалисты и изоляционисты сошлись на том, что поддержали принцип двуединой внешней политики. Обе группировки отвергали иностранное вмешательство в дела Западного полушария и участие в механизмах принуждения Лиги за его пределами. Они поддержали проведение конференций по разоружению, поскольку имел место безоговорочный консенсус в том смысле, что оружие порождает войны, а сокращение вооружений способствует миру. Они положительно относились к международно признанным принципам мирного урегулирования, вроде тех, что легли в основу пакта Бриана — Келлога, поскольку эти принципы не требовали подкрепления их силой. И, наконец, Соединенные Штаты всегда помогали в технических вопросах, особенно финансовых, которые не влекли за собой никаких политических последствий, таких, как разработка согласованных графиков выплаты репараций.

Пропасть в американском мышлении между одобрением принципа и участием в его реализации стала наглядно очевидной после Вашингтонской конференции по вопросам морских вооружений 1921–1922 годов. Конференция была важна в двух отношениях. Она определяла потолки военно-морских вооружений для Соединенных Штатов, Великобритании и Японии и предоставила Соединенным Штатам право на флот, равный по размерам флоту Великобритании, а Японии — в размере трех пятых от флота Соединенных Штатов. Это положение подтверждало новую роль Америки как господствующей на Тихом океане, наряду с Японией. Роль Великобритании на этом морском театре с тех пор становилась второстепенной. И, что было еще важнее, еще один документ, так называемый Договор четырех держав: Японии, Соединенных Штатов, Великобритании и Франции, который предусматривал мирное урегулирование споров, — должен был заменить прежний англо-японский союз 1902 года и открыть эру сотрудничества на Тихом океане. Но если бы один из участников Договора четырех держав не соблюдал его положения, то могли бы остальные трое принять меры против него? «Четырехсторонний договор не содержит военных обязательств. …Там нет обязательств, связанных с вооруженными силами, с союзами, нет зафиксированных или моральных обязательств о совместной обороне…», — объяснял президент Гардинг скептически настроенному американскому сенату ^[479].

Государственный секретарь Чарльз Эванс Хьюз подкрепил слова президента ссылкой на известную всем участникам соглашения оговорку о том, что Америка ни при каких обстоятельствах не будет участвовать в мероприятиях по принуждению. Но сенат по-прежнему это не удовлетворило. При ратификации Договора четырех держав сенат добавил собственную оговорку, гласившую, что данный договор не обязывает Соединенные Штаты к применению вооруженных сил в случае отражения агрессии ^[480]. Иными словами, соглашение как бы существовало само по себе; несоблюдение его не влекло за собой никаких последствий. Америка принимала бы решение по каждому отдельному случаю по мере его возникновения, как будто бы никакого соглашения не существовало.

В рамках обычной многовековой дипломатической практики это было невероятное суждение, предполагающее, что официальный договор не предусматривал права на принудительное его исполнение, и что такое принуждение следовало обсуждать с конгрессом в каждом конкретном случае. Это было некое преддверие дебатов между администрацией Никсона и конгрессом в январе 1973 года после заключения мирного соглашения с Вьетнамом, когда конгресс утверждал, что соглашение, ради которого Америка воевала при трех администрациях президентов от обеих партий, не может предусматривать принудительного его исполнения. По той теории, соглашения с Америкой лишь отражают настроение Вашингтона на данный момент; проистекающие из них последствия, соответственно, зависят от настроения Вашингтона на какой-либо иной момент — такого рода подход вряд ли будет внушать доверие к обязательствам Америки.