Зодчий. Жизнь Николая Гумилева - читать онлайн книгу. Автор: Валерий Шубинский cтр.№ 63

В то время как в воображении Волошина и Дмитриевой рождался образ роковой аристократки, Гумилев, покинув Коктебель, отправился в Люстдорф под Одессой, где проводила лето Анна Горенко, чтобы сделать ей очередное (пятое по счету) предложение и получить пятый отказ. Именно в эту встречу Анна сказала ему: «Не люблю, но считаю Вас выдающимся человеком». Николай Степанович улыбнулся и спросил: «Как Будда или Магомет?» Сравните разговор у Мережковских в начале 1907 года.

Между тем Дмитриева утверждает, что и после возвращения из Коктебеля (то есть в сентябре-ноябре 1909-го) Гумилев продолжал любить ее (не зная о ее романе с Волошиным) и несколько раз делал ей предложение. Но «я собиралась замуж за Волошина». В конце концов, получив очередной отказ,

В волошинской «Истории…» понятие «бог знает что» раскрывается: Гумилев якобы рассказывал всем о «большом романе», который был у него с Дмитриевой, — «в самых грубых выражениях». Нет никакого сомнения, что именно Дмитриева изложила своему другу такую версию событий. Волошин был влюблен: вполне достаточное основание, чтобы принять на веру слова любимой, которая рассказывает о нанесенном ей оскорблении. Даже если знаешь по опыту, что она плохо умеет отделять свои фантазии от яви. Конечно, о разговоре в мастерской Брюлловой (и о тех оскорбительных для Дмитриевой разговорах, которые Гумилев якобы вел на Башне и в других местах) Волошин услышал не от Гюнтера: в «Истории…» он пишет, что немецкий поэт «был с Гумилевым на «ты» и, вероятно, на его стороне».

Как обстояло все на самом деле, мы уже знаем. «Принцесса Елизавета» зачем-то рассказывает Гюнтеру лживую и сентиментальную историю о себе и Гумилеве, как будто нарочно провоцируя оскорбление, а потом, чтобы объяснить случившееся в глазах окружающих (а может быть, и в своих собственных), придумывает еще одну новеллу, также отдающую бульварным романом и такую же неправдоподобную. Никаких предложений осенью 1909 года Гумилев ей, по всей вероятности, не делал, и трудно представить себе, чтобы он «из мести» сплетничал об отказавшей ему девушке.

Как раз в эти месяцы он, опять отвергнутый Анной, без особых видов на успех ухаживал за молодой художницей Надеждой Савельевной Войтинской, нарисовавшей его самый знаменитый (а возможно, и лучший) портрет. Как вспоминает Войтинская, «он проповедовал кодекс средневековой рыцарственности… Меня он всегда называл «дамой». Ни капли увлечения ни с его, ни с моей стороны, но он инсценировал поклонение и увлечение. Это была чистейшая игра». Игра не совсем безобидная: Войтинская, гуляя с Гумилевым и своей подругой в Териоках по берегу моря, «бросила что-то на лед… Вот, рыцарь, достаньте эту штуку. Лед подломился, и он попал в ледяную воду в хороших ботинках». Это происходило, вероятно, в ноябре — если не весной 1910-го, когда Гумилев уже был женихом Анны Горенко.

Гумилев позировал Надежде Савельевне днем; вечерами у Войтинских — художницы и ее родителей — бывали в гостях Зноско-Боровский, Ауслендер, Кузмин. Со слов Войтинской мы узнаем какие-то подробности о жизни Гумилева в эти месяцы: например, о «маленьком ателье», украшенном шкурами экзотических животных (где он их взял?), которое он снимал на Гороховой. В этом «ателье» он, в свою очередь, как-то заставил «даму» позировать, а сам, глядя на нее и якобы импровизируя, «слагал» стихи: «Сегодня ты придешь ко мне…» (В действительности стихотворение это было написано годом раньше и, по словам Ахматовой, посвящено Лидии Аренс.) Больше никто об этом «ателье» не упоминает, да и у самой «дамы» неувязки: видимо, спать в «ателье» Гумилев не мог; опоздав на поезд в Царское, он ночевал у Войтинских — «у папы в кабинете». Может быть (да и наверняка), «ателье», в которое «рыцарь» привел «даму», было чужим. Еще Гумилев подарил Надежде Войтинской живую ящерицу — на счастье. Ящерица — синкретическое существо: здесь интерес к зоологии, присущий поэту с детства, переплетался с мистическими интересами. Не он ли когда-то устраивал жуткий «музей», сажая ящериц на кол? Художница сделала ответный подарок — металлическую ящерку-безделушку. Перед дуэлью с Волошиным Гумилев говорил, что ящерка эта сохранит его от пули.

Гумилев, которого описывает Войтинская, и похож, и не похож на себя в зрелости. С одной стороны — мальчишеское хвастовство и театральность поведения («В его репертуаре огромную роль играло самоубийство. «Вы можете потребовать, чтобы я покончил с собой» — была мелочь…»). С другой — «я не видела, чтобы он когда-нибудь рассердился. Я его дразнила, изводила… Он никогда не обижался. Он был недоступен насмешке. Приходилось переставать смеяться. Так он серьезно отвечал и спокойно». В непрезентабельном эстете вновь появилась сила и уверенность — как в последние царскосельские годы. Неуклюжий подмастерье становился мастером, знающим свое ремесло, умеющим внушать к себе уважение.

Оставалось пройти формальную инициацию. Она не заставила себя ждать.

Девятнадцатого ноября (на другой день после сцены у Брюлловой) члены редакции «Аполлона» и постоянные сотрудники журнала собрались в Мариинском театре, в мастерской художника-мирискусника Александра Головина, сценографа и станковиста, который должен был написать групповой портрет. Это был второй сеанс — на первом лишь обсуждалась композиция. Как вспоминал сам Головин,

Портрету суждено было, однако, остаться ненаписанным из-за сцены, разразившейся во время сеанса.

Волошин описывает ее так: