Александр Македонский - читать онлайн книгу. Автор: Поль Фор cтр.№ 44

Вначале, чтобы установить между македонянами и азиатами равенство, Александр попытался, не афишируя, распространить на своих знатных посетителей некоторого рода всеобщее приветствие, напоминавшее благоговейное обращение к богам: надо было всего лишь слегка наклониться вперед, поднеся правую руку ко рту, а когда бы это вошло в привычку, можно было подумать о том, чтобы наклоняться ниже, уже на восточный манер. Но греки и македоняне имели на этот счет иное мнение. «Простирание», то есть касание земли рукой или лбом, — было для них жестом почитания, которым они удостаивали исключительно богов и их идолов. Люди с Запада считали себя свободными, солдаты приветствовали друг друга на военный манер. По совету двух придворных, литератора с Сицилии Клеона и философа Алаксарха, в конце 328 года главнейшие товарищи царя и варвары-аристократы были созваны на торжественный пир. В отсутствие Александра следовало попытаться убедить всех оказывать царю-победителю те же почести, что Гераклу или Дионису. Племянник Аристотеля Каллисфен, быть может, раззадоренный письмом учителя «Об управлении государством», доказал, что ничто не может удостоить смертного таких почестей, какие уготованы олимпийцам. В ходе другого пира, устроенного в начале 327 года, сотрапезников пригласили «простираться» перед алтарем очага, после чего выпить священного вина и поцеловать царя. И вновь Каллисфен отказался от такого компромиссного решения, между тем как один из товарищей царя Леоннат отпускал насмешки над позой приглашенных персов: подбородок в землю, задница кверху. Той же зимой назначенный сатрапом Согдианы Клит врезал правду-матку пьяному царю — и поплатился за это жизнью. Затеяли заговор пажи из царской гвардии: их предали пыткам и побили камнями. Был взят под стражу и брошен в темницу Каллисфен, и Александр мог написать Антипатру, регенту Македонии, что после казни молодых людей правильно наказать и Каллисфена, их негодного советника, «как и тех, кто его прислал и кто в своих городах привечает злоумышляющих против меня» (Плутарх «Александр», 55, 7). Три пира, на которых вино и кровь лились рекой.

Если чрезвычайно густое персидское вино пить неразбавленным, оно опьяняет куда быстрее, чем разбавленное вино с греческого архипелага. Создавая ощущение вечной юности, оно лишает людей разума, особенно если туда примешаны дурманящие ароматы, привезенные из Индии, Белуджистана и Аравии: кора коричного лавра, бензой, мирра, имбирь… «Хотя в общении Александр был любезнее, чем любой другой царь, и у него не было недостатка в очаровании, он делался тогда (на пирах) невыносимым по причине своего бахвальства и чрезмерного солдафонства. Сам увлекаясь собственной похвальбой, он становился легкой добычей всех льстецов, что немало раздражало более приличных людей» (Плутарх «Александр», 23, 7). В ходе такой затянувшейся попойки нашел свою смерть Клит — за то, что продекламировал отрывок из «Андромахи» Еврипида, завершавшийся словами: «Градские власти важничают, полагая себя выше народа, а сами ничего не стоят» (699–700).

Год спустя в долине Свата Александру рассказали, что индийский Геракл, бог войны Индра, не смог овладеть «авараной», или укрепленной горой Пир Сар, между тем как македонский завоеватель в мгновение ока заставил ее сдаться. После овладения Паталой он вышел в океан, который окружал весь мир, чего никогда не доводилось совершить греческим богам. Он пересек 700 километров пустынь, в которых азиатские владыки погубили свои армии. А последние его враги в Европе прекратили сопротивление.

По мере того как воображение разогревалось пиршественными возлияниями, придворные, философы, поэты понемногу внушали Александру мысль, что он и в самом деле совершил и совершит больше, чем Диоскуры, Геракл и Дионис — все эти четыре сына Зевса. В промежутке с 327 по 324 год «Сын Амона» вопрошал себя, не является ли он и в самом деле богом или вновь воплотившимся героем. Вот почему появился разосланный по греческим городам циркуляр, в котором канцелярия царя потребовала, чтобы Александру были возведены алтари «как непобедимому богу». «Эго» «самодержца» (αυτοκράτωρ) оказалось столь велико, что он сделался «вседержителем» (παντοκράτωρ). Этим объясняются и последние проекты Александра, по крайней мере те, о которых можно судить по его приготовлениям в Вавилоне. Он намеревался ни много ни мало завоевать на обратном пути в Египет Аравию и покорить Западное Средиземноморье. Это и было воплощением его безумной мечты о мировом господстве.

Если царь, опьяненный успехом, властью и вином, резко переменил свои нравы и поведение в последние шесть лет жизни, то можно ли сказать, что переменился и его характер? По здравом рассмотрении я так не думаю. Я нахожу одни и те же определяющие черты с начала и до конца его сознательной деятельности: горячность и владение собой, кровожадность и ласковость, честолюбие и щедрость, религиозность и трезвость, но в то же время, если погрузиться на большую душевную глубину, — беспокойство, самовлюбленность, любовь к порядку и миру, потребность в друзьях, в мужском начале. Смерть Гефестиона приблизила конец Александра не менее, чем вино. Александр умер после блужданий по вавилонским болотам, в трех тысячах километров от края, по которому, как и все греки, он испытывал ностальгию. Он умер едва ли не в одиночестве, распростившись со своими самыми дорогими товарищами, а то и разделавшись с ними лично, вдали от матери, с которой больше не находил взаимопонимания, подозревая семью регента Македонии и часть войск в неповиновении, даже в сговоре против него.

Наиболее правдоподобная мысль, которая может быть высказана насчет мнимых перемен в характере Александра, состоит в том, что скрытые на протяжении долгого времени черты его характера обнаруживались по мере того, как неудачи и утомление делали его самим собой. Проявленная им в ранней юности и в момент восшествия на престол склонность к насилию внезапно вновь заявила о себе в предполагаемом заговоре Филота и Пармениона. Поначалу полный снисходительности к тем, кто его критиковал, в конце, «слыша дурные о себе отзывы, он утрачивал разумность, становился жестоким и неумолимым, поскольку любил славу больше жизни и царства» (Плутарх «Александр», 42, 4). Ко всякому принуждению Александр стал относиться так же отрицательно, как к любым помехам и препятствиям, и теперь, особенно после того, как начали умножаться дурные предсказания, он выглядел все более неестественным, недоверчивым, суеверным. Стоит ли приписывать все эти факты ужесточению его характера или просто счесть их проявлением его подлинной самости? Надо ли выносить об этом окончательное решение? Этот царь, этот воин, этот «пастырь народов» соединил в себе то, что не мог привести к согласию ни один из его братьев, хотя все они воспитывались точно так же, как и он: душу варвара и рассудок грека.

Здесь можно выявить оттенки и сделать уточнения. Художественные пристрастия, портреты, то, как умер Александр, — все это, на свой манер, проливает свет на его личность. Если угодно, это три зеркала, которые, при соединении образов, придают новую глубину таинственному лику Завоевателя. Следует признать, что в области искусства вкус Александра не соответствует ни нашему, ни тому, который был присущ афинянам в классическом IV веке до н. э. «От природы он любил словесность и учение, и любил также читать. Считая „Илиаду“ напутствием к военной доблести и отзываясь о ней именно в таком смысле, он взял с собой исправленный Аристотелем экземпляр поэмы, который прозвали „Илиадой из шкатулки“, и она всегда лежала у него под подушкой вместе с кинжалом, как повествует Онесикрит (первый кормчий флота Александра). Поскольку высоко в горах книг было мало, он велел Гарпалу прислать их ему, и тот прислал сочинения Филиста (историк Сицилии) и многие трагедии Еврипида (в частности, „Вакханок“), Софокла и Эсхила, а также дифирамбы Телеста (из Селинунта, конец V в. до н. э.) и Филоксена (с Киферы, начало IV в. до н. э.)» (Плутарх «Александр», 8, 2–3). Можно констатировать: Александр предпочитал военные, драматические и хоровые сочинения, причем выраженные в музыке и созданные задолго до него. И ждал он от них, судя по всему, не эстетического заряда и не трепета при соприкосновении с прекрасным, а советов в области политики, морали и, вероятно, религии.