Штокроза повернулась к ней. Мальва увидела, что украшения покрывают ее целиком: под изумрудным ожерельем ярусами свисали золотые колье, которые сливались в единую гирлянду потрясающей красоты, многочисленные броши усыпали белое кружево, на запястьях переливались браслеты, тяжелые от драгоценных камней, одни литые, другие гибкие, как золотые и серебряные змеи, каждый палец был оправлен в кольцо, как великолепная слоновая кость византийских драгоценностей.
Старая дама принялась подробно рассказывать о каждом украшении, как делала утром при первом знакомстве, но малышка не слушала, раздираемая страхом и удовольствием, которые волнами гуляли по всему телу: она крепилась, сдерживая стон.
Она так никогда и не смогла понять, как ей хватило духа заговорить:
– Бабушка, пожалуйста, ляг на кровать.
Удивившись и позабавившись просьбе, прародительница растянулась на бархатном покрывале. Девочка подошла, глядя во все глаза: теперь золото, камни и бабушка полностью слились, став единым целым. Мальва поняла, что означает носить драгоценности: Штокроза носила их, как никто другой. Драгоценности наливались жизнью, потому что их надела та, кто изначально была их достойна.
Кожа, потускневшая от времени, идеально оттеняла блеск камней и драгоценных металлов. Нет ничего лучше старости, чтобы припудрить женщину и убрать тот излишний блеск, который окружает юных девушек естественным ореолом: следовало бы запретить носить золото и бриллианты до шестидесятилетнего возраста.
– Я, наверно, похожа на мумию, да? Или на цыганку?
Девочка не знала этих слов и потому согласно кивнула: бабушка была похожа на нечто неизвестное.
– Я могу потрогать? – отважилась она спросить.
– Да.
Мальва погладила ладошкой это сочетание бабули и драгоценностей. Контраст между теплотой кружева и холодом камней заворожил ее.
– Ты такая красивая, бабушка. Но как у тебя получается спать со всем этим?
– Сон должен быть неподвижным. Дело привычки. Теперь я уже не могу спать без своих украшений. Они меня заряжают. Обещай, что не скажешь ничего матери!
Девочка пообещала, в восторге оттого, что у них теперь общий секрет, и какой!
В школе дети иногда говорили о своих бабушках. Однажды Майте заявила, что ее собственная бабуля вынимает челюсть перед сном. Класс захохотал. В своем уголке Мальва подумала, что была права, когда не стала мстить несносной Майте: жизнь сама отомстила за нее.
В возрасте пятнадцати лет Деодат умудрился стать еще безобразнее. Он очень вырос, что расширило поле деятельности его уродства, и оно окончательно расцвело. Он покрылся угрями. Спина его согнулась до такой степени, что мать повела его к врачу, который диагностировал кифоз.
– Ваш сын становится горбуном.
– Но в наше время такое не встречается.
– Не встречается, потому что это лечится. Вот только, молодой человек, вам придется несколько лет носить корсет. Так мы сможем убрать вашу горбатость.
– Я предпочитаю ее сохранить, – возразил Деодат.
– Не беспокойтесь о корсете, вы очень быстро к нему привыкнете.
– Не в том дело. Похоже, природа решила наделить меня всеми возможными уродствами. Ее замысел меня крайне впечатляет, и я не хочу ему противодействовать.
Доктор в замешательстве уставился на подростка, прежде чем продолжить:
– Я лучше воздержусь от комментариев. Молодой человек, горб – это ужасно мучительная болезнь. С годами он начинает все сильнее препятствовать дыханию, и вы умираете. Так что будете носить корсет.
Деодат, который ненавидел страдание, больше не протестовал. В первый день корсет подействовал на него как оковы, он заставлял его держаться так прямо, что это отнимало все силы. Единственной положительной стороной этого всеобъемлющего неудобства было то, что оно мешало ему обращать внимание на воцарившееся в классе веселье.
– Скажи-ка, Део, тебе мало быть самым страшным? Ты хочешь стать и самым смешным?
Двое мальчиков держали его, пока третий задирал на нем майку, чтобы посмотреть:
– Ты чего напялил, парень? Смирительную рубашку?
– Именно, – сдержанно ответил Деодат.
– Зачем ты носишь эту штуку?
– Полиция пришла к выводу, что у меня повышенная агрессивность. Это система наблюдения, подсоединенная к камере безопасности. Короче, если я поддамся побуждению набить вам морду, полиция приедет максимально быстро. Но возможно, недостаточно быстро, чтобы вас спасти.
Ребята засомневались, но решили не доводить его до крайности. Сам Деодат думал только о вечере: перед тем как лечь спать, он имел право снять корсет, который стягивал его от талии до шеи.
В первый раз, освободившись от корсета, он испытал такое облегчение, что застонал от удовольствия. Ночь стала его лучшим другом, пространством гибкости и свободы. Он старался ложиться спать как можно раньше. В странных снах периода полового созревания он превращался в перелетную птицу, он летал по-настоящему, с ощущением чудесной текучести: именно так он пережил свои первые ночные оргазмы.
Утром снова приходилось надевать этот гигантский гипсовый кокон: мысль, что придется провести в застылости целые годы, вгоняла его в тоску. Но прошла неделя, и он заметил, что стал мучиться меньше. Вместо того чтобы неотвязно проклинать корсет, он поймал себя на том, что по-прежнему погружается в мечты, разглядывая воробьев через школьное окно.
Несколькими днями позже прямо во время урока на его парту упал бумажный комочек. Никто его не заметил. Он развернул листок и прочел послание:
Део,
я хотела бы узнать тебя лучше. Встретимся в семь часов в «Курящей Крысе».
Сам.
Саманта была самой красивой девочкой в лицее. Наверняка это была шутка, причем не самая пристойная. Деодат выбросил записку и вернулся домой как обычно.
На следующий день Саманта, с покрасневшими глазами, ждала его у школы:
– Почему ты вчера не пришел?
– А зачем мне было приходить?
– Потому что я тебя попросила.
– Я не люблю, когда надо мной смеются.
– Я вовсе над тобой не смеюсь.
Подросток внимательно на нее посмотрел. Непохоже, что она врет.
– Сегодня в семь в «Курящей Крысе», – сказала она.
Деодат провел день в смятении, а в семь часов отправился в означенное кафе. Девушка, казалось, испытала облегчение:
– Я так боялась, что ты не придешь.
– Чего ты от меня хочешь?
– Я же тебе написала: узнать тебя получше.
– Сколько времени мы в одном классе?
– Четвертый год.
– И откуда такой внезапный интерес ко мне?