— Зоопарк, — сказал Тамир, отрываясь от экрана.
— Зоопарк, — эхом отозвался Джейкоб.
Ирв наклонился к нему:
— Знаешь, наши любимые приматы, Бенджи и Дебора, сейчас как раз, наверное, там.
Зоопарк лежал в эпицентре дружбы Джейкоба и Тамира, их родства; он означал их переход из юности во взрослую жизнь. И он был в эпицентре судьбы Джейкоба. Джейкоб нередко принимался воображать сцену собственной смерти, особенно когда чувствовал, что понапрасну тратит жизнь. К каким минутам в свои последние минуты он будет возвращаться? Он вспомнит, как они с Джулией заходят в пенсильванский отельчик — оба раза. Вспомнит, как вносит Сэма домой после неотложки — крохотная ручка, замотанная, как у мумии, множеством бинтов, мультяшно велика: самый большой и самый беспомощный кулак в мире. Он вспомнит ночь в зоопарке.
Джейкоб подумал, вспоминает ли Тамир иногда тот случай и вспоминает ли он его прямо в эту минуту.
Тамир в тот же миг рассмеялся утробным потаенным смехом.
— Что тебя развеселило? — спросил Джейкоб.
— Я. Мое чувство.
— Какое чувство?
Тамир опять рассмеялся — поставил личный рекорд?
— Зависть.
— Зависть? Не ожидал услышать такое от тебя.
— И я не ожидал, что ее почувствую. Это и смешно.
— Не понимаю.
— Выходит, у Ноама будут истории поинтереснее моих. И мне завидно. Но это хорошо. Так и надо.
— Что так и надо?
— Чтобы у него были истории получше.
— Может, попробуешь позвонить? — предложил Ирв.
— Однажды жил на свете человек, — сказал Джейкоб, — чья жизнь была так хороша, что о ней никаких историй не расскажешь.
— Попробую, — сказал Тамир, набирая длинную строчку цифр. — Ничего из этого не выйдет, но ради тебя, Ирв, попробую.
Через несколько мгновений тишину салона прорезал голос автоответчика на иврите. Тамир дал отбой и на сей раз без подсказки Ирва позвонил еще раз. Он слушал. Все слушали.
— Сеть перегружена.
Вей из мир.
— Попробуй через минуту.
— Бесполезно.
— Я не паникую, — заметил Джейкоб, — но не стоит ли тебе вернуться домой?
Бум шакалака!
— И как бы я это сделал?
— Мы могли бы вернуться в аэропорт и узнать, какие есть рейсы, — предложил Джейкоб.
— Все рейсы в Израиль и оттуда отменены.
Вей из мир.
— Откуда ты знаешь?
Тамир поднял телефон и спросил:
— Ты думаешь, я играю в игры?
Бум шакалака!
Вторая синагога
Синагоги не умеют чувствовать, но, как верил в то, что любая вещь способна тосковать, Сэм верил, что любая вещь как-то сознает свой неминуемый конец: он говорил костру: "Все хорошо!", когда в нем шипели последние угли, и просил прощения у трехсот миллионов с лишним сперматозоидов, смывая их в канализацию. Любая синагога умеет чувствовать.
Вернувшись с конференции "Модель ООН", Сэм первым делом бросился в "Иную жизнь", как курильщик, спешащий прочь из Сиднейского аэропорта. Планшет ожил с сообщением на экране: Макс объяснял гибель Саманты, вину отца (в смысле, ответственность) и его собственную глубочайшую вину (сознание своей ответственности). Сэм перечел текст дважды, словно пытаясь понять и отсрочить столкновение с реальностью.
Сэм удивился себе: он не впал в ярость, осознав, что это все не глупая шутка Макса. Почему он не разбивает планшет о спинку кровати, не выкрикивает слова, которых не вернешь, в адрес того, кто их не заслуживает, почему хотя бы не заплачет? Ему ни в коем случае не безразлична была судьба Саманты, и он уж точно не достиг никакого просветления в духе "это просто игра". Это не было "просто игрой". Насколько Саманта сознавала свой неминуемый конец? Любой аватар способен чувствовать.
Каждый разговор по скайпу у них с прадедом начинался с "вот и свиделись" и заканчивался на "увидимся!". Сэм переживал оттого, что один из таких разговоров будет последним и что в какой-то момент придется признать какую-то версию этого факта. Они разговаривали прошлым утром, пока Сэм поспешно собирал вещи на конференцию, — Исаак просыпался до рассвета и ложился спать до заката. Они никогда не говорили дольше пяти минут — хотя Исааку сотню раз объясняли, что скайп абсолютно ничего не стоит, он отказывался верить, что долгий разговор не обходится дороже, — а тот утренний был особенно стремительным. Сэм в самых общих чертах описал предстоящую поездку, подтвердил, что он не болен, не голоден, и нет, ни с кем не "встречается".
— К бар-мицве все готово?
— В общем, да.
Но уже собираясь отключиться — "мама меня ждет внизу, наверное, я побегу", — Сэм испытал ожидаемую неловкость, но на этот раз с какой-то особой настойчивостью, с тоской. И Сэм не мог бы точно сказать, что это его тоска.
— Беги, — сказал Исаак, — мы уже и так слишком долго болтаем.
— Я хотел еще сказать, что люблю тебя.
— Да, я знаю, конечно. И я тебя люблю. Ладно, беги.
— И мне жаль, что ты переезжаешь.
— Беги, Сэмеле.
— Не понимаю, почему ты не можешь остаться.
— Потому что я больше не могу о себе заботиться.
— Нет, у нас.
— Сэмеле.
— Что? Ну я не понимаю.
— Я не могу ходить по лестницам.
— Мы купим такое кресло-подъемник.
— Они слишком дорогие.
— Я потрачу свои деньги с бар-мицвы.
— Мне надо принимать уйму всяких лекарств.
— И мне надо принимать кучу всяких витаминов. Мама здорово со всем этим управляется.
— Не хочу тебя огорчать, но скоро я не смогу сам мыться в ванне и ходить в туалет.
— Бенджи не может сам мыться в ванне, и мы постоянно убираем какашки за Аргусом.
— Я не ребенок и не собака.
— Я знаю, я просто…
— Я забочусь о семье, Сэмеле.
— Ты очень хорошо заботишься, но…
— Не семья заботится обо мне.
— Я понимаю, но…
— Вот так, и всё.
— Я попрошу папу.
— Нет, — ответил Исаак с жесткостью, которой Сэм прежде не замечал.
— Почему? Он точно согласится.
Повисло долгое молчание. Если бы не моргающие глаза Исаака, Сэм решил бы, что программа зависла.
— Сказал тебе, нет, — наконец произнес Исаак сурово.