Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Соловьев cтр.№ 77

Любовница моего врага оказалась девственницей, что в наше время, согласись, большая редкость. Признаться, я этого никак не ожидал, тем более она сама подтвердила, что у нее с этим дергунчиком роман. Сказано это было, правда, в ответ на мои настырные расспросы, возможно, просто чтобы от меня отвязаться. А может, в возрасте дело: в двадцать четыре как-то стыдно оставаться девственницей — получалось, никем не востребованной, нежеланной, не нужной мужикам. Забавно, что у нее была подружка, с нашего же курса, всеобщая давалка, без проблем, и этот пример должен был действовать на нее, с одной стороны, возбуждающе, а с другой — удручающе.

Еще в поезде расправившись словесно со своим соперником, чему она, надо сказать, сопротивлялась довольно вяло, я перешел от слов к делу, дабы закрепить свою победу еще больше. Моему наступлению способствовали командировочные условия нашего существования: мы были с ней совершенно одни, разъезжая по Новгородщине в поисках сказителей и сказительниц, в деревнях останавливались в одной и той же избе, в одной и той же комнате, а то и просто на сеновале. Я стал к ней подъезжать в первую же ночь, а на третью она отдалась, попросив быть поосторожнее, так как ей от этого «немного больно». Было в ее просьбе что-то жалкое и трогательное, а когда все уже было позади и до меня наконец дошло, до какой степени она стыдилась своего девства, я решил сделать вид, что ничего не заметил. Вот эта тайна, которую мы оба теперь знали, хоть и не признавались друг другу, и сблизила нас, тем более фольклорная практика длилась два летних месяца, за которые она очень похорошела. Прав доктор Джонсон — хоть любовь и приносит страдания, но целибат лишает наслаждений. Говорят же: умерщвление плоти. Вот моя сокурсница и расцвела, как только покончила со своим затянувшимся девичеством.

Даже не подозревал прежде, что можно так вот, с утра до вечера, а потом с вечера до утра, вместе пастись. У нас с ней на редкость совпадали вкусы. Как бы это тебе объяснить? Ну, понимаешь, когда оба любят Пастернака и Пикассо, это еще ничего не значит, потому что их любят все (имею в виду интеллигенцию). А у нас были с ней совпадения на иной, что ли, глубине. Оба предпочитали Пушкину Баратынского, а из всего ХХ века любимым поэтом у нас был Михаил Кузмин. Или возьмем сюрреалистов — оба не любили Сальвадора Дали и обожали Магритта и Кирико. И так чуть ли не во всем — на общепризнанном лежит налет банальности и тавтологии, хоть это и не было единственной причиной, почему мы тому же Андрею Рублеву, к примеру, противопоставляли Дионисия. Каждый раз, обнаруживая очередное совпадение, мы радовались, как дети, а потом привыкли. Эстет-живчик был полностью вытеснен из ее воображения, хоть она и была, несомненно, в него влюблена до нашей фольклорной поездки в Новгородщину.

В любовных делах, когда прошла первая робость и скованность, она оказалась тоже хороша — сначала слушалась меня, как слушаются в танце более опытного партнера, но постепенно вошла во вкус и перехватила инициативу, хоть и не было в этом ни давления, ни назойливости. До сих пор не пойму, каким образом она набралась у меня бóльшего опыта, чем я сам имел. В постели она была ребячлива, игрива, изобретательна и нежна, отдаваясь любви не одним только телом, но всем своим существом. Что говорить, мы идеально подходили друг другу, как могут подходить только ровесники.

Я, конечно, догадывался, что послужило причиной постепенной коррозии наших отношений — то же, что в самом начале было источником нашей близости: тайна, которую мы разделяли с ней, но не делились друг с другом. Я знал о ее тайне, а она не знала, что я знаю, и при том доверительном уровне отношений, который у нас установился, непременно хотела во всем мне признаться, что я всячески пресекал. К счастью, она была по натуре человеком застенчивым, а потому пользовалась системой различных намеков, которые я наотрез отказывался понимать. А про себя гадал, почему ей так хочется сделать признание, которого я так старательно избегаю?

Чтобы отмежеваться от шарнирного того человечка, на которого она, можно сказать, возвела напраслину, объявив своим любовником, а я, выходит, зря старался, низвергая ее кумира? Или поздняя дефлорация была таким рубежным событием в ее жизни, что ей хотелось вписать ее в наш совместный актив — наравне со стихами Кузмина и Баратынского, картинами Магритта, фресками Дионисия, фольклорными находками и любовными утехами? А я и так уже боялся, что наши отношения зашли слишком далеко, и нависшее надо мной признание воспринимал как Рубикон, который ни за что не хотел перейти. Ты бы, Соловьев, сказал точка невозврата. Она и есть.

И потом, так ли уж существенно, что по чистой случайности я оказался первым в ее жизни мужчиной? Стоит ли преувеличивать и делать из мухи слона? Ведь ее виргинальное состояние было просто досадной помехой к нормальной жизни, временным неудобством, от которого я ее избавил, а мог любой другой либо даже она сама, используя тампон или палец. Известно же, что по обеим этим причинам редко кто сохраняет свое девство до первого соития, а тем более когда оно происходит в двадцать четыре года! Да и по физическим признакам судя, хоть я и был ее первым мужчиной, но избавил скорее от страха, чем от гимена, от которого она избавилась сама, того даже не заметив.

Короче, она бросала мне мячики, а я их не ловил, за что и получал упреки в недостаточной тонкости, хотя на самом деле недостаточно тонкой была она, так и не догадавшись, что я давно уже знаю ее девичью тайну, которую она мне теперь навязывала, а я как мог отбрыкивался, понимая, что чужое доверие — это твоя ответственность, которую я не хотел на себя брать. Я боялся ее тайны как огня, считая ее бременем и узами, и притворялся нетонким и нечутким. Не знаю, до какой ожесточенности мы бы дошли в этой нашей уже нешуточной борьбе, если бы она не была прервана вместе с концом летней практики. В Москве мы с ней еще некоторое время продолжали встречаться, но уже без прежнего энтузиазма, тем более я целые дни проводил в больнице, где мама лежала на обследовании, — слава богу, не инфаркт! Лишившись провинциально-деревенского антуража, наши отношения начали увядать, чего, боюсь, не случилось бы, если бы ей удалось навязать мне свою тайну. Я был даже рад такому концу нашей любви, хотя иногда подозреваю, что сморозил тогда глупость. Нет, я вовсе не о том, что упустил птицу счастья и тому подобные благоглупости. Но вполне возможно, она хотела со мной поделиться совсем не тем, что я уже знал.

Наконец мы защитили дипломы. Я остался в Москве, а ее распределили в Свердловск, и я потерял ее из виду. Спустя несколько лет, с большим опозданием и совершенно случайно, узнал, что у нее есть ребенок. Рассказал мне об этом ее мнимый любовник, который, перестав им быть, оказался вовсе не тем мелким бесом, каким я, ревнуя, представлял его, и я даже с ним ближе сошелся, а он, как выяснилось, состоял в переписке со своей любимой студенткой. Он сказал, что умнее и тоньше ученицы у него не было.

Знал бы ты, Соловьев, как мне надоели все их тонкости! Потому что при известном допущении получалось, что я в самом деле вел себя тогда на практике, как чурбан, не желая знать ее тайну, которую уже знал, в то время как она пыталась со мной поделиться совсем другой! Мне показалось, что и наш бывший профессор рассказывает мне о ребенке с умыслом и со значением и даже ждет от меня каких-то если не поступков, то, по крайней мере, расспросов, которых с моей стороны не последовало, что его несколько озадачило. Не знаю, действовал он по ее наущению или по собственной инициативе, да и не важно. Мне также было без разницы, насколько он осведомлен о наших с ней отношениях, а заниматься подсчетами и сопоставлениями в связи с этим ребеночком счел для себя унизительным, а потому даже не спросил о его возрасте. Мой, не мой — меня не колышет. Из своего семени фетиш делать не собираюсь, процесс для меня всегда важнее результата. Несомненно, я был у нее первым мужчиной, но это вовсе не значит, что вслед за мной не последовал кто-нибудь другой. Это ведь дело случая и нескольких минут. Считай меня циником — все равно! Сам себя считаю пакостником, а называю мерзавчиком.