Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Соловьев cтр.№ 76

Увы, даже после сексуальной революции мы все еще живем в ханжеском мире, наводим словесного тумана там, где все ясно как день. Была у меня одна подружка: в постели — зверь, но любые слова на эту тему считала грязным развратом. Из-за этих ее возвышенно-мещанских представлений о любви мы и расстались. То есть не из-за них самих, а из-за несоответствия. Посуди: в деле потаскушка, а в самопредставлении — бегущая по волнам.

Да, со словарем на эту тему ну просто беда. Как в той детской игре, где черного и белого не называть. Русский язык не очень приспособлен к любовным отношениям, наше лицемерие здесь сказывается как нигде. Вот и получается — высокие словеса либо мат-перемат. Верх и низ — и полное отсутствие золотой середины. Дамочку одну помню — очень даже была мила, но такую в постели чернуху раскидывала, награждая меня слюнявыми эпитетами, что недели не выдержал — сбежал, считай, по сугубо лингвистической причине.

С еще одной расстались из-за косметики, которая вызывала у меня аллергический чих не вовремя. В комнате у нее прямо завис запах духов — вот-вот, казалось, задохнусь. Если хочешь, косметика еще хуже, чем словеса, — предпочитаю натуралок. Но где их сыщешь в наш век? Днем с огнем! Таня, конечно, была другая — ни словес, ни косметики, но от ее натуральности хотелось бежать куда подальше. Она и есть главный сюжет моей исповеди, моя Немезида, а потому негоже забегать вперед.

Была еще у меня одна такая бывалая, общедоступная чувиха — шалава, одним словом, которая всю инициативу брала на себя, что имеет свои положительные стороны, так как никаких усилий от тебя не требуется, но с другой стороны — такое ощущение, что ты безработный и даже уже не мужчина. С самого начала поразился — только познакомились, дотронуться до нее не успел, как она уже успела и меня раздеть, и сама раздеться: и не заметил, как уже у дел. Это бы все ничего, пусть курва, но такая широковещательная! В промежутках обо всех своих возлюбленных рассказывает, а исчерпав воспоминания, идет по второму кругу. Я ей говорю: «Молчи, скрывайся и таи…» Куда там! Мужик ей нужен не как постельный партнер, а как подружка. Рассказывала с бóльшим воодушевлением, чем е*лась. Да и гигиеническое ощущение, скажу тебе, не из самых приятных — будто в чужую сперму затягивает. Пусть это мое воображение, но куда от него денешься? В конце концов у меня в голове все перемешалось, и я себя ощущал попеременно то гомиком, а то участником группового акта. Не вдохновляет.

А однажды по пьяной лавочке приударил за женой приятеля, не сомневаясь, что нарвусь на отказ — такой она казалась недотрогой, что я ее вообще не мог представить за этим занятием, даже с мужем, как ни напрягал воображение. И не приударил даже, а так просто хлопнул по попке — из озорства. Добродушное такое домогательство без задней мысли. Потом мне от нее проходу не было, подстерегала на каждом углу — в конце концов вынужден был отдаться, хоть и неловко перед приятелем. Но с другой стороны, именно это, по-видимому, меня изначально и привлекало, потому что по сокровенной своей сути я не бабник, а пакостник. А запретный плод всегда сладок, будь то жена друга, свояченица или даже теща — прошу прощения за общеизвестные вещи. Сложность заключалась, однако, совсем в другом. Она оказалась эмоционалкой и, отдавшись, тут же ударилась в слезы. Решил, что переживает первую измену мужу. Выяснилось, что измена не первая, и вообще любит другого, но у того семья, и у нее семья — сам черт ногу сломает, но при чем здесь, спрашивается, я? Любит одного, замужем за другим, е*ется с третьим, то есть с кем придется, в данном случае со мной, — было бы кому поплакаться! Ну не морок ли! Чувствую — затягивает. Хотел даже пожаловаться ее мужу. Еле отмазался.

Скажешь, на меня не угодишь! Не торопись делать выводы. У тебя другой опыт, тебе, считай, повезло — с малолетства женат. Ну, не буквально, конечно, я имею в виду на однокласснице. Проблема выбора перед тобой никогда не стояла. Как это вы еще не обрыдли друг другу? Столько лет жопа об жопу тереться! Ну, ладно, ты в нее со школы влюблен, но она вроде бы вообще никого любить не способна, даже себя. Как она тебя выносит? Наверное, и в самом деле помогает, что с детства друзья, а потому для вас, наверно, и не существует ни прошлого, ни настоящего. Как у примитивных племен, сегодня — это вчера. Вот вы и застряли навсегда в прошедшем времени.

А у меня в молодости все постарше попадались, а потом, то есть теперь, наоборот — пошли помладше. Но однажды, как у тебя, был роман с однолеткой. Не считая моей угрюмой Немезиды, эту мою сокурсницу чаще других вспоминаю. Вполне возможно, это был мой шанс, но я его упустил, испугавшись. Понимаешь, все получилось так неожиданно, а я тогда совсем не готов был жениться. Да и мама что-то прихворнула — притворство с ее стороны исключаю, но, возможно, разволновалась, почувствовав, что на этот раз у меня посерьезнее, чем обычно.

В двух словах, вот что произошло.

Я был знаком с ней давно, учились на одном курсе, внешне ничего особенного, полноватая такая девица, вся в веснушках, глаза, правда, выразительные — томные, как у коровы. Поговаривали, у нее роман с преподавателем по эстетике — утонченный и нервный такой тип, весь на шарнирах. Живчик, скорее все-таки суетливый, чем нервный. Ты его не знал, его взяли уже после твоего отвала, сам он из Саратова. Кратко характеризую, чтобы было ясно, кто есть ху, как у нас повелось говорить с легкой руки Михалсергеича.

Было это уже на пятом курсе, я только что опубликовал стихотворение «В защиту Голиафа» — оно и принесло мне неожиданную славу, исключительно, правда, скандальную. Надо же так случиться, что именно в это время Шафаревич начал развивать свою концепцию «малого народа», который проходу не дает «большому». Решили, что и я туда же со своим библейским стихом — куда конь с копытом, туда и рак с клешней.

Что тут началось!

Если бы даже у меня и был этот заскок, то самолично вытравил бы — ввиду нестерпимой банальности. К той же категории трюизмов отношу и обвинения в нем — крайности сходятся. Тем более Голиаф был таким же семитом, как и Давид. Все, что я хотел, — это поиграть известным трюизмом, переиначив его, вывернув наизнанку. Как ты когда-то с Иродом, сочинив ему апологию. Кураж-эпатаж, что угодно, но только не антисемитизм! Получилось черт знает что: хотел подразнить одних гусей, а раздразнил совсем других, о которых и не думал.

Мне и в самом деле немного жаль Голиафа, который мало того что убит камнем из пращи, считай, пацаном, — для такого богатыря это все-таки унизительно, но и еще вошел в историю как сугубо отрицательный тип. Вот мне и захотелось его посмертно реабилитировать, защитить большого от малого, тем более большой пал от рук этого малого. Заодно я подсобрал довольно убедительный компромат на Давида — от чересчур все-таки риторических и несколько однообразных псалмов до некрасивой истории с Урией и Вирсавией. К либерально-еврейским проклятиям в свой адрес я отнесся спокойно, полагая, что отрицательное паблисити приносит не меньшую славу, чем положительное.

Предполагаемый возлюбленный моей сокурсницы тоже внес свою лепту и упрекнул меня в литературном выпендреже, что было ближе к истине и куда неприятнее, чем обвинения в антисемитизме. Таким образом, у меня появился дополнительный стимул для ухаживания за коровистой однокурсницей, когда нас с ней отправили в Новгородскую область на фольклорную практику. Я решил отбить ее у преподавателя эстетики, что мне в конце концов удалось, хотя и с некоторыми для меня неожиданностями.