Жизненный путь Христиана Раковского. Европеизм и большевизм: неоконченная дуэль | Михаил Станчев, Мария Тортика (Лобанова), Георгий Чернявский | страница 142 | LoveRead.ec

Автор письма, проявивший зрелое понимание исторического процесса полутора столетиями ранее, ставил вопрос, крайне волновавший многих предшественников: что способствовало вырождению якобинской партии и падению якобинцев? Пытаясь дать ответ на этот вопрос, он обращал внимание на то, что сам Максимилиан Робеспьер, предупреждавший своих соратников от опьянения властью, сделал немало, чтобы власть выскользнула из рук мелкой буржуазии. В изоляции Робеспьера и вообще якобинцев Раковский отмечал зловещий смысл такого фактора, как подмена выборного начала назначениями (комиссаров в армии и провинции, в парижских секциях и т. д.). Именно формирование бюрократии влекло за собой разложение якобинцев, стремление к богатству и т. п. Приведя мнение заговорщика Гракха Бабефа о том, что падению якобинцев способствовали дворянки, на прелести которых новые руководители были особенно падки, Раковский добавлял, ссылаясь при этом на мнение другого деятеля оппозиции, известного журналиста и «разгребателя грязи» Л. С. Сосновского: «Если бы во время Французской революции существовали автомобили, то имелся бы “автомобильно-гаремный” фактор. Таким образом, режим Робеспьера вместо поднятия активности масс, активности, которую уже подавлял экономический и особенно продовольственный кризис, только усугублял зло и способствовал работе антидемократических сил».

Не приписывая поражение якобинцев исключительно названным факторам, Х. Г. Раковский отмечал, что они ускорили действие других причин, приведших к государственному перевороту летом 1794 г. (термидорианскому перевороту) и свержению якобинской диктатуры. Другими словами, Раковский рассматривал уроки Французской революции иначе, чем те деятели оппозиции, которые выдвинули концепцию «термидора» в Советской России. Термидор представлялся им не столько государственным переворотом, сколько прямым перерождением части революционной партии. Раковский же видел корни перерождения не в политической ориентировке, а в самом факте перехода власти в руки крайне ограниченного числа граждан, установивших террористический, антидемократический режим.

Мы сравнительно подробно остановились на оценке Х. Г. Раковским фундаментальных явлений Французской революции конца XVIII в. не только потому, что они демонстрировали его глубокую историческую образованность и служили основанием для анализа современной ему советской действительности, но и потому, что он в какой-то степени предвосхитил то новое прочтение истории этой революции, которое лишь стало намечаться в СССР (России) в связи с чествованием ее 200-летнего юбилея и после него.^[1156]

Переходя на базе такой широкой исторической панорамы к явлениям жизни советского общества, Х. Г. Раковский стремился показать, что «ни физически, ни морально ни рабочий класс, ни партия не представляют из себя того, чем они были десять лет тому назад». Анализ происходивших изменений должен был указать на выход из создавшегося положения. Указывалось на необходимость выяснить, какая часть советских рабочих вступила в трудовую жизнь после революции и какая до нее; какая часть участвовала в революционном движении и в Гражданской войне; какова доля постоянных и временных рабочих, полупролетарских элементов и т. д. Раковский отмечал, что в СССР сохраняются слои, «о которых очень мало у нас говорят». Это не только безработные, но бедствующие, живущие на границе ничтожной помощи государства, нищеты, воровства и проституции. Этот слой, который, разумеется, существовал и до революции, теперь выражал недовольство советской властью, рабочими, занятыми в промышленности, служащими. «Иногда вы услышите, что они называют рабочую верхушку “новым дворянством”».

Показав глубокую дифференциацию самого рабочего класса, Христиан Георгиевич остановился на основных изменениях, которые внесла функция власти в психологию той его части, на которую была возложена эта функция. Она изменилась настолько, что перестала быть частью этого класса. «Молотов может сколько угодно ставить знак равенства между пролетарской диктатурой и между нашим государством с его бюрократическими извращениями… Этим он сможет только компрометировать диктатуру пролетариата, не разоружив законное недовольство рабочих». Учитывая еще большую разнородность социальной структуры партии, автор документа установил в ней ту же дифференциацию, связанную с формированием бюрократии, которая «сближала швы между различными социальными лоскутами». Формирование советской и партийной бюрократии рассматривалось не как случайное явление, а как новая социальная категория, которая, однако, никакому сколько-нибудь серьезному анализу не подвергалась. «О той роли, которую играет наша партсоветская бюрократия в разложении партии и Советского государства, еще сказано очень мало и в очень общих словах».

Что произошло с активностью партии и рабочего класса? Куда девались идейность, мужество, гордость? Почему так много подлости, трусости, карьеризма? Как люди с богатым революционным прошлым превратились в жалких чиновников? Далеко не просто было ответить на эти вопросы. Раковский не стремился к их всестороннему объяснению, которое просто было невозможно хотя бы в силу не вполне корректной постановки самих вопросов, изначально идеализировавших рассматриваемые категории – рабочий класс и компартию. Важна была уже и сама по себе их постановка. Но определенная попытка дать ответ имелась, и основа его была заложена в предыдущих рассуждениях о дифференциации партии и рабочего класса в связи с формированием бюрократии. Автор вспоминал слова Бабефа: «Чтобы перевоспитать народ в привязанности к делу свободы, нужно больше, чем чтобы ее завоевать».

Раковский с болью размышлял о причинах политической изоляции оппозиции, за которой вначале, казалось бы, шла значительная партийная масса, и вновь приходил к выводу, что воспитание партии и рабочего класса – дело трудное и длительное, что «мозг нужно чистить от всех тех засорений, которые туда внесла наша советская и партийная действительность и наша партсоветская бюрократия». Большинство вступивших в партию, начиная с «ленинского призыва» (1924), лишено революционного воспитания, партийный аппарат проявил неспособность предохранить партию от соблазнов, разлагающего действия привилегий.

Предвидя уже хорошо знакомый демагогический, «статистический» метод полемики, который энергично и не без пропагандистской эффективности брала на вооружение возобладавшая в партии сталинская группа, Раковский предупреждал, что упреки по адресу партийного руководства касаются не количественной, а качественной стороны дела. «Иначе нас опять забросают цифрами относительно бесконечных успехов сов[етского] и парт[ийного] аппаратов. Нужно положить конец этому статистическому шарлатанству». Полагая, что партийное руководство ведет страну по гибельному пути, особенно в последние восемь месяцев (то есть после XV партсъезда), автор документа с горечью противопоставлял мажорным тонам доклада С. В. Косиора об организационной деятельности ЦК партии подкрепленное многими цифрами реальное состояние дел – разложение партийного и советского аппарата, удушение контроля масс, гонения и террор. Он полагал, что существовавшая бюрократия будет развиваться и впредь, даже если в ее среде будет проведена чистка, что дело не столько в изменении личного состава, сколько в перемене методов. В том, что это так, убеждало «идейное убожество и развращающее влияние» низового партаппарата, использовавшего в борьбе против оппозиции самую неудержимую демагогию, антисемитизм, ненависть к интеллигенции, ксенофобию (навязчивый страх перед незнакомыми лицами) и т. п.