Побег генерала Корнилова из австрийского плена. Составлено по личным воспоминаниям, рассказам и запискам других участников побега и самого генерала Корнилова | А. Солнцев-Засекин | страница 32 | LoveRead.ec

Письмо преследовало, между прочим, также цель ввести комендатуру в заблуждение известного рода, так как свой побег или, по крайней мере, большую часть его Корнилов предполагал совершить в форме австрийского солдата. Корнилов рассчитывал только, что доктору Гутковскому, Цесарскому и Веселову удастся скрыть побег в течение четырех дней, за которые он и Мрняк были бы уже далеко от Кёсега, и письмо уже не могло бы повредить им обнаружением самого факта побега; поэтому Корнилов открыто оставил его на письменном столе своей комнаты.

Вместе с Мрняком, Корнилов спустился в его комнату рядом с госпитальной аптекой. Служителя, живущего в каморке под лестницей, как всегда в это время дня не было дома, и Корнилов, и Мрняк прошли незамеченными.

Между тем у всех нас, знавших, что сейчас совершается побег, сжималось сердце. Но нужно было казаться спокойными, не привлекать ничьего внимания своею встревоженностью. И внешне спокойно капитан Савинов приказывает поручику Липскому (киевлянину, офицеру одного из стрелковых батальонов, стоявших до войны в Одессе) подняться в комнату Корнилова и спросить его, не обеспокоит ли его игра на скрипке. Через минуту Липский возвращается и докладывает, что Корнилова в комнате нет. Тогда Савинов подходит к открытому окну и что-то играет – я не могу уловить мелодии. Капитан Калусовский садится на подоконник другого окна и смотрит во двор: из его окна видны и выходная дверь нашего павильона и ворота госпиталя – он первый будет знать, удастся ли беглецам благополучно миновать караул. Для меня наблюдательного пункта нет. Я лежу на своей койке и слежу за Калусовским. Калусовский сидит на подоконнике вполоборота, спиною ко мне, но мне кажется, что даже в спине его есть что-то неуловимое, что даст мне возможность угадывать: вот беглецы вышли из павильона… они идут к выходу… слава богу! Калусовский отходит от окна и со вздохом облегчения опускается на свою койку. И все-таки мне хочется подойти к нему и расспросить, хотя он видел только то, что знаю и я сейчас по его вздоху, по выражению его лица – знает только, что беглецы вышли благополучно за ограду госпиталя. Капитан Савинов продолжает играть: ведь из его окна не видна ни дверь нашего павильона, ни ворота. Наконец он кончает мелодию, оборачивается и обменивается взглядом с Калусовским – этим взглядом все сказано. Беглецы на свободе!..

Уже после я узнал, что часовой у дверей павильона отошел от них, чтобы лучше слушать игру Савинова, к самому углу здания и не видел, как Корнилов, переодетый в австрийскую форму, вышел с Мрняком в садик. Выходить в садик перед павильоном, как я, кажется, уже говорил, не воспрещалось, но было опасно, что часовой может опознать Корнилова в австрийском солдате. Выходя из госпиталя, Корнилов был уже в австрийской военной форме, так как он переоделся в нее в комнате Мрняка, рядом с аптекой. Он подстриг также свои усы и одел черные очки, а Мрняк ляписом выжег ему родимый знак под левым глазом, чтобы еще больше изменить его внешность. Незамеченные, они вышли из офицерского павильона и так же спокойно миновали так называемый главный пост у ворот госпитальной ограды. Часовой, стоявший у них, должен был спросить у неизвестного ему и не принадлежащего к служебному персоналу госпиталя солдата (каким являлся для него Корнилов) документы или пропуск, но он… побывал в России и поэтому не спросил их только потому, что Корнилов шел с известным ему лично Мрняком.

Уходя, Мрняк забыл захватить с собою письмо, написанное родителям, чтобы опустить его в почтовый ящик; вместо почтового ящика письмо осталось в ящике письменного стола. Это заставляло потому сильно беспокоиться Мрняка, и, как видно из его записок, он полагал, что побег был обнаружен на другой день при проверке его вещей, так ему было заявлено и во время суда над ним. Но это было не так!

Неявка Францишика Мрняка на службу действительно была обнаружена на другой же день, но ей как-то не придали значения. Кажется, высшие чины госпитальной администрации просто предполагали, что он просрочил разрешенный ему отпуск и не возвратился еще из него, и поэтому обнаружение отсутствия Мрняка не вызвало никаких предположений о возможности также бегства Корнилова, тем более что последнее время перед побегом они почти не виделись. Правда, при обнаружении отсутствия Мрняка был произведен осмотр его вещей, но для осмотра взяли лишь остававшийся в комнате чемодан с его вещами, а посмотреть ящики письменного стола просто не догадались. Письмо Мрняка было найдено позднее, когда был уже раскрыт побег Корнилова.

На суде лагерным командованием утверждалось другое, лишь чтобы не сознаваться и в небрежном смотре вещей бежавшего солдата, и в запоздании обнаружения побега Корнилова. А побег в действительности был обнаружен не сразу.

Вечерняя поверка в пятницу, утренняя и вечерняя поверка в субботу и утренняя в воскресенье прошли благополучно.

Доктор Гутковский, заходя в комнату Корнилова, начинал расспрашивать отсутствующего генерала о здоровье и отвечать на его воображаемые вопросы. Если часовые прислушивались стоя за дверью, то могли предположить, что голос Корнилова им не слышно, лишь потому что он говорит очень тихо из-за болезни и слабости.

Цесарский заносил обед, ужин и кофе, стучал судками и уносил их обратно, съедая сам порцию Корнилова. Один раз зашел массажист Мартынов и просидел полчаса в пустой комнате Корнилова.

Для непосвященного должно было казаться, что Корнилов находится в госпитале, так как ничего по внешности не изменилось.

Лишь днем в воскресенье 13 августа нового стиля побег был обнаружен чисто случайно. Кажется, в самый день побега генерала Корнилова в солдатском отделении госпиталя умер один из военнопленных русских солдат (фамилии его я не знал). Когда в воскресенье тело усопшего должны были предать земле, начальник госпиталя Максимилиан Клайн разрешил тем из раненых и больных пленных офицеров, которые могли ходить, отдать последний долг своему соотечественнику и проводить его до места последнего успокоения.

Мы собрались перед зданием павильона и австрийский вольноопределяющийся из комендатуры, по фамилии, кажется, Пош, безукоризненно дисциплинированный солдат и хорошо воспитанный юноша, производил подсчет, чтобы вызвать из комендатуры конвоиров, соответственно числу идущих на кладбище офицеров.

– А фельдмаршал-лейтенант^[65] Корнилов разве не пойдет? – полюбопытствовал он.

– Вероятно, ему нездоровится, – ответил кто-то.

– Понятно: иначе он бы сам вышел, – поддержали те, кто знали о побеге. Но ведь знали не все.

– Лучше пойти спросить: может быть, Корнилов не знает, – послышались голоса, – ведь он не выходил уже несколько дней…

– Я сам спрошай, – коверкая русский язык, заявил Пош. Но ему не пришлось спрашивать. Генерала Корнилова не оказалось в его комнате; Пош бросился искать его, заглядывал повсюду, но Корнилова нигде не было. Но зато в комнате Корнилова на письменном столе Пош заметил оставленную Корниловым записку. Побег был обнаружен.

Пош бросился к телефону. Госпиталь оцепили вызванные наряды войск. На мусорную кучу во дворе взгромоздили пулемет. Начались поиски, обыски, аресты. Только теперь вспомнили о недавнем дезертирстве Францишика Мрняка и при более тщательном обыске нашли его письмо.