По следам "Турецкого гамбита", или Русская "полупобеда" 1878 года - читать онлайн книгу. Автор: Игорь Козлов cтр.№ 172

В своем анализе политических событий начала 1878 г. авторы из Военно-исторической комиссии указали (правда, без ссылок на источники), что «на особом совещании» у императора 1 (13) марта Сан-Стефанский договор был «признан поспешным и ошибочным» ^[1189].

Действительно, в тот день у государя, как писал Милютин, «было совещание касательно распределения сил и образа действии в случае новой войны с Англией и Австрией» (курсив мой. — И.К.). Однако, как следует из дневников Милютина и великого князя Константина Николаевича, речь о договоре на совещании не шла. Милютин только вечером 1 (13) марта получил от императора «для прочтения копию подписанного в Сан-Стефано договора» ^[1190].

«Чтение этого акта, — писал военный министр, — оставило во мне впечатление чего-то недоконченного, непрочного, сделки насильственной, скороспешной. Каждый пункт договора подаст повод к придиркам и возражениям со стороны наших недоброжелателей на конгрессе» ^[1191].

Вот именно эту милютинскую оценку, я уверен, и усилили в Военно-исторической комиссии. Но по сути эти авторы оказались правы. И хотя 2 (14) марта Милютин записал в своем дневнике, что «государь доволен договором», но, думается, это была просто красивая мина при проваленной игре. Как можно было довольствоваться договором, который привел к необходимости с конца февраля чуть ли не ежедневно обсуждать планы возможной новой войны уже не только с Англией, ной с Австро-Венгрией?

Скорее всего, именно усиливающимися сомнениями в полезности Сан-Стефанского договора была продиктована задержка с его официальной рассылкой. Только 7 (19) марта ведомство Горчакова направило договор российским послам для доведения его европейским правительствам.

Что же касается императорского «довольства» договором, то оно вполне могло являться еще и ширмой, за которой скрывалось стыдливое нежелание Александра II открыто признать очевидное: окончательное решение о двустороннем прелиминарном договоре, принятое 5 (17) января, было крупной политической ошибкой с далекоидущими последствиями. И принято оно было в условиях, когда, казалось бы, все подсказывало «мыслителям» из Зимнего дворца более гибкую и перспективную модель политических и военных действий. Однако они принудили Турцию к Сан-Стефанскому договору, и в результате Россия угодила в капкан. Александр II чувствовал свою ответственность за создавшееся положение. В его переписке с главнокомандующим явно нарастал мотив сомнений: все, что мы делаем, скорее всего, не будет способствовать достижению поставленных целей. «…К сожалению, то, что я предвидел, сбывается, — писал Александр II брату еще 11 (23) февраля, — и главные затруднения теперь именно для нас и начинаются…» ^[1192].

Они и начались. Действия же российского правительства стали напоминать запоздалую и малопродуманную работу над ошибками.

В течение января — февраля 1878 г. позиция Австро-Венгрии в отношении российских условий мира не претерпела изменений. Андраши продолжал считать их «целой политической программой», противоречащей интересам венского двора и лишавшей его права участвовать в определении облика будущего мира ^[1193]. Примирительный выход Андраши видел в скорейшем созыве европейской конференции и обсуждении уже на ней условий мира с Портой. Он предложил Горчакову созвать такую конференцию в Вене и, не дожидаясь ответа, разослал приглашения всем великим державам. Соглашаясь на участие в конференции, Горчаков резко отверг место ее проведения и предложил организовать ее в Баден-Бадене или Дрездене. По словам Игнатьева, Андраши «был раздражен» отказом Горчакова, «так как эта неудача компрометировала его лично в глазах императора и венгерцев» ^[1194]. Андраши разослал в столицы великих держав повторное приглашение собраться в Баден-Бадене 26 февраля (10 марта). Но его вновь постигла неудача: Бисмарк и Дерби заявили, что они не примут участия в конференции.

Тогда 16 (28) февраля Горчаков через Убри «обратился к Бисмарку с просьбой созвать в Берлине уже не конференцию, а конгресс» из первых министров великих держав под его личным председательством. При этом российский канцлер выразил надежду, «что германский канцлер будет руководить прениями в духе честных отношений к России», в которых мы-де никогда не сомневались». 18 февраля (2 марта) Вильгельм I и Бисмарк дали положительный ответ, что, как писал Татищев, «возбудило живейшую радость в Петербурге» ^[1195].

Получив текст Сан-Стефанского договора, Андраши даже не высказался по его отдельным статьям, а отверг договор в целом. Он видел, как на Балканах положение России становилось все более уязвимым, и решил воспользоваться этим сполна. Вы, русские, поступили не так, как мы договаривались, — это стало лейтмотивом его претензий к балканской политике Петербурга. Андраши как бы намекал: вот если бы вы вместо того, чтобы договариваться с турками, предварительно еще раз договорились с нами, тогда — другое дело. А так… — получите наше несогласие. Ну, а следующий намек из Вены был не менее очевиден: извините, сами виноваты, теперь торг начнется заново и на новых условиях.

Как писал Татищев, «в Петербурге причиной разногласия с Веной считали простое недоразумение» ^[1196]. 31 января (12 февраля) Горчаков направил Убри меморандум для Бисмарка, в котором подробно разъяснил позицию российского правительства. Он попытался дезавуировать послания Александра I Францу-Иосифу и Вильгельму I в ноябре 1877 г. Развитие событий на Балканах, по Горчакову, «не вполне укладывалось в намеченные для них рамки» рейхштадтских и будапештских соглашений, вот поэтому послания такими и оказались. Теперь же — все — забудем о посланиях, предлагал Горчаков, мы обо всем сможем договориться. Андраши хочет Боснию и Герцеговину… А пожалуйста:

Намекать на то, что переход Боснии и Герцеговины под контроль Вены якобы не предусматривался рейхштадтскими соглашениями после того, как перед войной это было зафиксировано в Будапеште, — довольно грубое лукавство Горчакова. Он никак не хотел признавать, что, соглашаясь на оккупацию Веной этих двух провинций, Россия тем самым выполняла именно предвоенные договоренности. Канцлер пытался представить события в некоем стиле жертвенности: мол, несмотря на то, что мы так перед войной не договаривались, Россия, тем не менее, согласна уступить Вене в этом вопросе. Остальное же содержание меморандума сводилось к заявлению канцлера, будто бы он не понимает, как предложенные туркам условия мира могут нарушать интересы Австро-Венгрии.