По логике Янова, но уже с опорой на факты, как раз и получается, что спланирована кампания не могла быть плохо уже потому, что ее основной расчет строился на предотвращении ловушек «крепостных» войн. В стратегии быстрого броска к Константинополю армии «вторжения» с возложением всех тыловых и фланговых задач на плечи армии «обеспечения» не могло быть места трем «Плевнам». И не вина разработчиков кампании, что данная стратегия не была реализована. Произошло же это из-за того, что в отношении судьбы турецкого наследия в Европе высшее руководство Российской империи чрезмерно ориентировалось на «концерт» великих держав, и прежде всего позицию Великобритании, в ущерб собственной, строго прагматичной игре, направленной на обеспечение не мифических, а реальных имперских интересов безопасности и развития.
Подведем итог. Планы кампании против Турции образца 1866 г., осени 1876 г. и весны 1877 г. строились именно по «антиплевненскому» алгоритму. Стратегический замысел этих планов предусматривал обезопасить русскую армию на Балканах от капканов «крепостных» войн и сосредоточить ее наступательный потенциал на главной цели — Константинополе. Рассмотренные планы очень напоминали тот гипотетический сценарий, который был предложен в самом начале главы. Получается, что возможному «турецкому гамбиту» должен был быть противопоставлен «русский блиц».
Но планы планами, а на войне как на войне. И в текущей реальности военные действия в Придунайской Болгарии в июне — июле 1877 г. стали развиваться отнюдь не по планам сотрудников Военно-ученого комитета Славного штаба. Что же случилось? И все ли здесь объясняется политико-дипломатической уздой, которая незримо осаживала наступательную решимость русской армии?
«Нет, ребята, все не так! Все не так, ребята…»
На военном совете после переправы через Дунай К. В. Левицкий произнес слова, быстро ставшие знаменитыми: «Вперед, вперед и вперед!..» Именно они, как вспоминал П. Д. Паренсов, стали лейтмотивом настроений русской армии в тот начальный период войны
[810]. Казалось бы, решительность планов воплотилась в духе армии. Но рядом с ним витал и дух большой политики.
Главнокомандующий великий князь Николай Николаевич старался не обременять себя политическими тонкостями по поводу судьбы Турции и Балкан. Однако он, как и военный министр, просил четких политических установок в отношении предстоящей кампании. А вот здесь постоянно возникали сюрпризы.
В октябре 1876 г. в Ливадии, получив назначение на должность главкома Дунайской армии, Николай Николаевич в беседе с братом спросил его о том, какую окончательную цель ставит он в предстоящей кампании. «Константинополь», — прозвучал ответ императора
[811]. Поэтому, покидая Крым, великий князь справедливо считал, что увозит с собой твердый настрой государя не сковывать боевые действия армии в ее движении к турецкой столице. Но уже в конце ноября — начале декабря Николай Николаевич узнал из газет (!), что действия русской армии должны распространиться только до Балканских гор. По этому поводу 4 и 5 (16 и 17) декабря он обратился за разъяснениями к канцлеру и императору, прося лишь об одном, чтобы при таком политическом сценарии русская армия все же заняла хотя бы балканские проходы.
7 (19) декабря Александр II ответил брату, что если Порта не примет условия великих держав, то в этом случае «нам придется немедля начать военные действия, с надеждою, что Англия не будет нам препятствовать». «Тогда придется тебе, — продолжал император, — приводить с возможной быстротой в действие тот план кампании, о котором мы условились здесь перед твоим отъездом»
[812]. Однако напомню, что спустя всего четыре дня, на совещании 11 (23) декабря, эта решимость Александра II испарилась с такой быстротой, что повергла в полное «изумление» Милютина, еще совсем недавно слышавшего от императора слова полного одобрения плана Обручева — Артамонова. А ведь именно в этот день части Дунайской армии завершили сосредоточение у границ Румынии. Николай Николаевич был готов приступить к реализации согласованного в Ливадии плана.
Политическая неопределенность остановила русскую армию. Время шло, а главнокомандующий пребывал в полном неведении относительно намерений императора в изменившейся ситуации. Наконец, не дождавшись, как он сам писал, «определенных указаний», Николай Николаевич 4 (16) марта 1877 г. направил Александру II письмо, в котором изложил свое видение начала кампании, суть которого — незамедлительное наступление на Константинополь. И в этом письме, даже ранее, чем в записке Обручева, мы находим идею «двух армий»:
«…Предполагается, что прибывшие к армии подкрепления будут употреблены для обеспечения флангов обложения и осады крепостей и т. п.».
При соблюдении этого условия главнокомандующий рассчитывал достигнуть Адрианополя через 3,5 месяца после перехода границы, т. е. к концу июля
[813].
Надо заметить, что если для реализации идеи «двух армий» Обручев только в плане кампании весны 1877 г. увеличил численность Дунайской армии, то главнокомандующий добивался этого уже с осени 1876 г., резко не соглашаясь с тем количеством корпусов, которое Обручев изначально закладывал в свой план. Даже при том состоянии турецкой армии на Дунае, в котором она находилась осенью 1876 г., реализовать идею «двух армий» всего лишь с четырьмя корпусами было практически невозможно
[814].
В августе 1877 г. в объяснительной записке императору Николай Николаевич так описывал ближайшие планы армии после переправы через Дунай:
«Имелось в виду: обеспечить себя с правого фланга 9-м арм. корпусом, а с левого 12-м и 13-м корпусами; 11-й корпус временно оставить в центре расположения, на случай необходимости подкрепить тот или другой фланг; с переходом через Дунай 4-го корпуса, присоединить его к общему резерву, а с 8-м корпусом двинуться вслед за передовым отрядом»
[815].
Вот с такими мыслями о плане кампании мы застаем главнокомандующего перед ее началом. Однако политика вновь впрыснула мутную струю неопределенности. Вспомним майский эпизод с полковником Скалоном, случайно узнавшим об инструкциях Горчакова «за Балканы не идти», легкий шок великого князя от этого известия и последовавшее объяснение с императором. Тогда Николай Николаевич все же успокоился: Александр II заверил его в незыблемости ливадийских договоренностей.