По следам "Турецкого гамбита", или Русская "полупобеда" 1878 года - читать онлайн книгу. Автор: Игорь Козлов cтр.№ 102

Итак, Игнатьев был послан в Европу с целью найти приемлемый для чести и достоинства России мирный выход из кризиса. 21 февраля (3 марта) граф Николай Павлович прибыл в Берлин. Здесь, как затем и в Париже, особых проблем с одобрением протокола не возникло. Итальянские послы в этих столицах заверили Игнатьева, что их страна также присоединится к протоколу. 3 (15) марта Игнатьев покинул столицу Франции и направился в Англию. Проблемы, как и следовало ожидать, начались именно в Лондоне.

«Секретную миссию» Игнатьева Дерби расценил как «пощечину Шувалову» ^[675]. Тем не менее в британской столице Игнатьев был принят королевой, встречался с премьер-министром, госсекретарем по иностранным делам, представителями оппозиции. Впечатления от бесед были не из приятных. Игнатьеву прямо заявляли, что в случае начала военных действий и приближения русских войск к Константинополю флот ее величества войдет в Дарданеллы, а десантные отряды займут острова в Эгейском море. В итоге этих встреч Игнатьев понял, что две трети английского общества настроены антироссийски и сочувствуют туркам. Хотя, замечал он, «противоположные взгляды все же делают успехи, и если нами не будет сделано каких-либо грубых ошибок, то мне кажется, ни один английский министр не сможет более оказать туркам материальной поддержки против нас». «Все единогласно признают, — писал Игнатьев, — что в случае русско-турецкой войны Англия потребует какой-нибудь залог (курсив мой. — И.К.), который даст ей возможность участвовать в дальнейшем решении Восточного вопроса» ^[676]. Похоже, Игнатьев допускал возможность договориться с Англией на основе «залога» — гарантировать ей часть территории Оттоманской империи в случае ее распада. Но как подступиться к таким переговорам? Ведь у всех в памяти был 1853 г.

В то же время позиция Игнатьева не отличалась последовательностью и явно не работала на создание в Лондоне впечатления, что Петербург готов договариваться по перспективам раздела Турции. «Я энергично протестовал, — писал Игнатьев, — против оккупации англичанами Митилены или Лемноса, говоря, что это было бы равносильно завладению проливами, ввиду близости к ним этих островов…» ^[677]. Можно было подумать, что британская эскадра в Безикской бухте находилась за сотни миль от Дарданелл и никак не могла их контролировать…

По оценке Игнатьева, Дизраэли в беседах с ним «не сказал ничего вполне ясно и определенно». Но ведь и от Игнатьева английский премьер услышал мало конкретного и ничего политически заманчивого. Тем не менее премьер «долго говорил о том, что Россия поступила в высшей степени ошибочно, действуя совместно с Германией и Австро-Венгрией». Дизраэли уверял Игнатьева, что он стремился «только к тому, чтобы доказать» Петербургу «необходимость союза России с Англией и бесполезность всех прочих союзов» ^[678].

Что скрывалось за этими словами? Зондаж возможности договориться о дележе османского наследия в случае нанесения русскими удара по Порте? Или же фирменное британское приглашение в дипломатический капкан: дружите только с нами, а дальше будет видно… скорее всего, потом мы вас просто кинем. Такую перспективу британской «дружбы» Игнатьев, думается, представлял очень хорошо. А может, это было обычным, ни к чему не обязывающим сотрясением воздуха в традициях дипломатической толерантности? Одно, по крайней мере, можно сказать вполне определенно: Дизраэли очень тревожила перспектива укрепления договоренностей трех континентальных империй, особенно на пороге новой русско-турецкой войны. Любопытно, что это происходило в тот самый момент, когда Шувалов, глядя из Лондона, просто «кошмарил» Петербург чистым плодом своего воображения — возможностью англо-германо-французского союза против России.

Еще 28 января (9 февраля) Биконсфилд писал Дерби, что если Петербург объявит войну Порте, то она окончится разделом Оттоманской империи. «Я не могу не знать, — писал премьер-министр, — что Турция не имеет ни соответствующих денежных ресурсов, ни большого количества людей. В этом случае мы должны действовать решительно и в подходящий момент завладеть всем, что является необходимым» ^[679]. Биконсфилд очень опасался того, что Петербург, сторговавшись с Веной и Берлином, под флагом славянского заступничества окажется гораздо лучше подготовленным к окончательному решению Восточного вопроса, нежели Лондон. Кто тогда остановит русских на пути к черноморским проливам и Константинополю? Ведь «владычица морей» в такой ситуации явно теряла свою «европейскую пехоту», которую она за собственные деньги могла противопоставить России. Недавно поверженная Франция повторно, как в годы Крымской войны, на эту роль явно не годилась. Так что возможной изоляции на берегах Темзы опасались не меньше, чем на берегах Невы. Дизраэли чувствовал леденящий холодок этой, как ему казалось, реальной угрозы и поэтому, ничего «ясно и определенно» не говоря, разыгрывал перед Игнатьевым состояние искреннего сожаления по поводу отсутствия англо-русского союза. Но если лорд Биконсфилд действительно так думал о российской внешней политике, то он думал о ней слишком хорошо.

Игнатьев, похоже, оценил все плюсы мутной позиции британского премьера. Зачем сковывать себя какими-то четкими заявлениями, тем более в таком сложном вопросе, как нынешний кризис на Балканах. Ведь чем сложнее ситуация и выше ставки в игре, тем больше факторов неопределенности и связанных с ними рисков. Сегодня ситуация развивается в традициях дипломатической игры, а завтра заговорят пушки и многое может радикально измениться. Поэтому вполне логично держать фронт возможностей политического маневра максимально широким. Все это Игнатьев примерял к перспективам российской политики на Балканах:

И как здесь не вспомнить оценки полковника Газенкампфа: не мы ведем войну, «а она нас ведет, и неизвестно, куда приведет» ^[681].

Одно из проявлений искусства дипломатии — выстраивать текущие заявления и действия так, чтобы завтра они как минимум не сковывали политический маневр и не превращались в оковы, препятствующие использованию новых возможностей реализации национально-государственных интересов. А если судить по событиям периода Балканского кризиса, то в этом умении руководители британской дипломатии переигрывали своих российских коллег.