Сухово-Кобылин - читать онлайн книгу. Автор: Владислав Отрошенко cтр.№ 46

Правду граф Панин понимал своеобразно. Он не верил в наивную глупость, что правда может восторжествовать сама собой, и потому в своем ведомстве давал взятки чиновникам по собственным своим делам, полагая, что теплое обворожительное сияние казначейских билетов нисколько не затмит правду, а только украсит ее радужным нимбом и сделает просто правду святой правдой.

— Господин… э… господин… Не знаю даже, как мне теперь называть вас. Господин сочинитель, что ли?.. Ну, словом, Александр Васильевич, милостивый государь. Я очень рад, что вы вняли моей просьбе и явились ко мне, так сказать, в блеске всей вашей славы. М-да.. Но только зачем же вы так неаккуратно подшутили над моим курьером?

— Виноват, граф, это театр… заражает игрой…

— Ладно, ладно… Театр! Бог с ним совсем. Поговорим о вашем деле… Дело об убийстве московской купчихи Луизы Ивановны Симон-Деманш — так, кажется, оно называется?

— Вам виднее, ваше высокопревосходительство.

— Виднее… виднее… Мне видно вот что. У вас есть сильные покровители. И… я рад за вас. Великая княгиня Мария Николаевна… — Панин сделал паузу и быстро взглянул на Александра Васильевича, — …изволила проявить большое участие к вам. Я имел честь беседовать с ней, и она склоняется к тому, чтобы вы были освобождены от суда.

Посетитель молчал. Панин смотрел на него выжидающе.

— Но это еще не всё, — продолжил он мягко и вкрадчиво, как будто уговаривал Александра Васильевича продать рысака по сходной цене. — Сама императрица прислала мне письмо с приказанием, чтобы дело было закончено, и оно будет закончено, и чтоб я принял во внимание подробности этого дела, и они будут приняты во внимание. Она пишет мне, что и государь желает благополучного для вас окончания дела. Что вы на это скажете?

— Я, право, не знаю, господин министр, для меня это неожиданное и счастливое благодеяние… но ваши убеждения…

— Что убеждения?.. Да, у меня есть свои убеждения. Сильные убеждения. Напрасно иногда думают противное. Но по долгу верноподданнической присяги я считаю себя обязанным прежде всего узнать взгляд государя императора. И если я узнаю, что государь смотрит на дело иначе, чем я, — я долгом считаю отступить от своих убеждений и действовать даже наперекор им. С тою и даже большей энергией, как если бы я руководствовался моими собственными убеждениями. Вам ясно теперь?

— Ясно, ваше высокопревосходительство.

* * *

Через две недели после этого разговора, 26 мая 1856 года, когда Александр Васильевич был уже в Москве, ему доставили на дом копию «Предложения» министра по делу об убийстве Деманш. «Г. Министр Юстиции, — гласил документ, — полагает: Титулярного Советника Александра Васильевича Сухово-Кобылина, а равно и дворовых людей Ефима Егорова, Галактиона Козмина, Пелагею Алексееву и Аграфену Кашкину от всякой ответственности по делу об убийстве Московской купчихи Луизы Ивановны Симон-Деманш оставить свободными».

Бумага эта не вызвала у Александра Васильевича радости:

«Оказывается, что и преступники равным образом оправдываются. Вот и решение!.. Весь день я им был поражен».

«Предложение» министра, однако же, не было принято всеми сенаторами, и дело ввиду их разногласия поступило — уже в который раз — в Общее собрание московских и петербургских департаментов Правительствующего сената, где рассматривалось всё лето и осень 1856 года, после чего еще ровно год кочевало по различным инстанциям, пока, наконец, Панин, убеждения которого имели особое свойство — удваивать его энергию в процессе своих метаморфоз, — не пустил в ход всю полноту своей власти.

Двадцать пятого октября 1857 года уголовное дело русского драматурга Александра Васильевича Сухово-Кобылина было закрыто.

Событие это не принесло ему ни облегчения, ни очищения. В глазах общества факт оправдания Сенатом дворовых людей выглядел гораздо весомее и красноречивее, чем факт оправдания («равным образом») самого Сухово-Кобылина. Это «обоюдоострое» решение, которым закончилось сенсационное дело, еще больше укрепило общественное мнение в убеждении, что преступление совершили не крепостные, а именно их богатый барин. С этого момента репутация убийцы, ловко увернувшегося от наказания, преследовала его до конца дней. «Я готов был считать Кобылина непричастным к убийству м-ль Симон, — вспоминает Феоктистов. — Впоследствии зародилось, однако, у меня сомнение главным образом по следующим соображениям: Кобылин не жалел денег, чтобы обелить себя. Он нашел сильных покровителей, его сестра Софья Васильевна получила доступ к великой княгине Марии Николаевне, которая отнеслась очень сочувственно к несчастью, постигшему ее семью. Даже граф Закревский совершенно переменил свой взгляд на дело. Министерство юстиции прислало из Петербурга особых чиновников для переследования следствия — тем не менее, несмотря ни на какие старания и хлопоты, Кобылин отделался лишь тем, что одинаково и его, и людей его, которые служили м-ль Симон, оставили в сильном подозрении. Никто не оказывался виноват! Как же было не усомниться, что тяжкий грех остался на душе Кобылина».

Осенью 1857 года и всю зиму 1858-го Александр Васильевич избегал появляться в столицах. Он редко покидал даже пределы Чернского уезда Тульской губернии, где стояла на холмах у речки Плавицы, обдуваемая степными ветрами, его Кобылинка.

Первого апреля 1858 года вернулись в Чернь из серпуховской тюрьмы его дворовые. «Это известие, — записал он в дневнике, — привело меня в страшное положение, мне казалось, что я дышу тем же самым воздухом, который был у них в легких. Мое настроение — оставить имение и переселиться за границу. Я дал приказ, чтобы их не впускали в имение… Время ненастное — снег — я никуда не выходил».

Он думал теперь об одном — уехать во Францию. И ждал из земского суда документы на выезд за границу. 5 апреля документы пришли. А 7-го в три часа дня в канцелярии тульского губернатора Сухово-Кобылин получил свой паспорт, подписку о невыезде, конфискованные у него кинжалы и письма. Душа его ликовала:

«Вот она, Свобода! Приветствую тебя, Чудное создание, любовница моя неверная, но вечно милая любовница. Жизнь всю желаю — зачем только на моем сорок первом Году дала ты мне первый Поцелуй. — Смотри, как он теперь почти холоден — ласки мои не жгучи — зачем не явилась ты тогда, когда жаждал я тебя, как Елень на источницы водни ^[21] — когда денно и нощно звал я тебя — разве затем, чтобы получить тебя ценою мучений и ценою трудового пота. Я бы еще более, еще вернее, еще крепче и долговечнее любил тебя. Может, это и так. Потому теперь еще глубже, интенсивнее, привязчивее люблю тебя. Теперь уж не променяю я тебя ни на какие блестки, ни на какую внешность. Теперь я обручусь с тобою, Свобода, моя Свободушка, и клянусь по гроб быть тебе вечным слугою, рабом, другом, всем-всем, чем только дышит еще мое Сердце».

В конце апреля Сухово-Кобылин уехал во Францию. Он купил небольшое имение Гайрос на юге страны и всё лето занимался его обустройством. Часто приезжал в Париж навещать свою семилетнюю дочь Луизу. Франция дала ему то спокойствие духа, какое он уже испытал однажды, когда стены гауптвахты у Воскресенских ворот скрыли его от всего света. Теперь это спокойствие ему нужно было для того, чтобы закончить новую пьесу. У нее еще не было названия, и в своих дневниках он называл ее по имени героини — «Лидочка». Первые две сцены этой «нарождающейся новой комедии» он написал еще в 1856 году, вечером 31 августа, в Серпухове, где останавливался по дороге в Тулу. Работа продвигалась трудно. Он был поглощен возведением сахарного завода в Кобылинке. Писал урывками. Временами был очень доволен собой, нахваливал набросанные сцены — но вдруг находили минуты бессилия, и он готов был уничтожить всё, что написал, уверял себя в дневнике, что «бросил пиэссу к черту». Он видел, что «эта Лидочка» совсем не то, что «Кречинский», что смех здесь злобный и мрачный, что сцены выступают подобием кошмарного сна. Кто поверит в эти страшные картины? Кто поймет их? Словно на шабаш собрал он здесь всю чиновничью нечисть, и ужели вызовет смех свистопляска этих демонов в мундирах и орденах? Нет, где уж тут смеяться и какая к черту комедия! Это всё что угодно, но только не комедия. А надобно писать комедию, чтобы явились в ней всем, кто надругался над ним, веселость и несокрушимость его духа; и писать ее так, как написан «Кречинский»! А это… это всё бросить и сжечь!