Есенин. Путь и беспутье - читать онлайн книгу. Автор: Алла Марченко cтр.№ 71

Вряд ли в разговорах с Андреем Белым и о политике, и о положении в стране Есенин был столь же откровенен, как с Кашиной, то есть «очень отрицательно отзывался о происходящем». А вот о происходящем в литературе наверняка высказывался и о своих надеждах на Пролеткульт не умолчал. Видимо, полагая, что уже сам уровень «размена чувств и мыслей» с автором «Котика Летаева» позволит тому догадаться: смычка Есенина с пролеткультами – тактический ход, разведка боем. Ну разве можно с пролетарцами говорить на том воздушном легкокасательном языке, на каком он общается с Андреем Белым?! «Мы очень многим обязаны Андрею Белому… В “Котике Летаеве”… он зачерпнул словом то самое, о чем мы мыслили только тенями мыслей, наяву выдернул хвост у приснившегося во сне голубя…» Да и вообще: чем его хлопоты о крестьянской купнице при Пролеткульте или об организации издательства «Московская Трудовая Артель Художников Слова» предосудительнее лекций Белого по теории стиха в Литературной студии, открывшейся в октябре 1918 года в резиденции неистовых ревнителей пролетарского искусства?

Убедившись, что в круг старомосковской литературной элиты ему не протиснуться и что встречной инициативы с той стороны нет и не будет, Есенин решил испробовать еще один вариант сотрудничества с Советской властью. Минуя пролеткульты. Поверх поставленного ими барьера. И поначалу это почти удалось. Осенью 1918 года он получил единственный в своей творческой жизни правительственный заказ. Олицетворяя смычку серпа и молота, для сочинения текста траурного гимна (в честь павших за победу трудящихся героев Октября) из множества претендентов были выбраны два самых известных в большевистских кругах поэта: Сергей Клычков (делегат от крестьян) и Владимир Кириллов (представитель пролетарских масс). Третьим, на помощь, назначили Есенина. На этом, как и обещал, настоял Коненков. Праздник Первой Годовщины Великого Октября состоялся на Красной площади, и открывал его Ленин.

Только ли замеченная Андреем Белым практичность заставила Есенина принять этот заказ? Думаю, не только. Первая Годовщина, по замыслу устроителей, олицетворяла идею мира. Мира, который якобы несла людям всей земли пролетарская революция. «Мне хотелось, – вспоминал впоследствии создатель памятного барельефа Сергей Коненков, – чтобы на древней Кремлевской стене зазвучал гимн в честь вечного мира».

Не подводит ли Коненкова память? Гимн в честь вечного мира? Вот-вот вспыхнет Гражданская война. Уже тлеет, уже занимается, уже пахнет гарью… Нет, не подводит. В 1918-м и куда более осведомленные, чем Коненков и Есенин, люди культуры (из тех, кто относился к Ленину сдержанно-лояльно) полагали: мир, осатанев от ужасов войны, не сегодня, так завтра запросит вечного мира. В 1918-м в эту утопию веровал и Есенин. Не случайно «буйственная» его «Инония» (январь 1918-го) кончается идиллически мирным видением голубой страны, с золотых гор которой («прибрежному эху в подол») звучит слава Богу и Миру:

Чудотворный строитель нездешней страны Инонии, любуясь своим созданием, витает в облаках и в прямом, и в переносном смысле («По тучам иду, как по ниве, я, свесясь головою вниз…»). Однако сам Есенин к категории вечных мечтателей, знать не знающих, почем горькая правда жизни, не относится. Поэт, может, и поника (чуток близорук), но отнюдь не слепец. Он конечно же еще не понимает, куда несется «рок событий», но опыт лично пережитого за год Новой Эры не только учтен, но и готов к осмыслению.

Чем интересна «Анна Снегина» как опыт социального исследования? Тем, что в отличие от подавляющего большинства произведений первой половины двадцатых годов, захват барского имения осенью 1918 года сельскими активистами не является здесь центральным и ведущим. Главное – крестьянская война. При Керенском – село на село, при комбедах – все против всех. Продотрядчики что татары Батыя: налетят – умчатся, а комбедовцы тутошние. Организуют снабжение голодающих, отнимая простой продукт у бедняка-труженика и передавая его бедняку-лодырю. Очевидцем малых крестьянских войн (типа набега на Спас-Клепики в 1917-м) Есенин не был. Зато с проблемой комбедов столкнулся лицом к лицу. Приехав в августе 1918-го в Константиново, узнал, что отец работает в волостном комбеде и что матери это очень не нравится. Об этом упоминает в своих воспоминаниях сестра поэта, по понятным причинам не углубляясь в суть семейной распри. У нас такая возможность есть. Вот что писали вологодчане, земляки Алексея Ганина, Ленину о комбедах (не думаю, чтобы Татьяна Федоровна Есенина имела на сей счет иное мнение): «Мы крестьяне труженики середняки и бедняки не были никогда ни буржуями, ни спекулянтами-барышниками, ни пьяницами, ни карманниками, ни лентяями паразитами, как высший класс, так и низший, за которого Вы теперь заступаетесь и жизненное государственное переустройство которым Вы теперь вверяете. Мы всю жизнь работали неустанно, не покладая рук, и мы только мы несли на своих плечах все тяжести и нужды государственные и общественные. Богачи изворотливо откупались от несения государственных и общественных налогов, а с лентяев нечего было брать, которые от лености бросили свои земли и хозяйства, ничему хорошему не научились, поборничеством, воровством, картежничеством занимались и всецело жили нашими же трудами. И вот таким-то людям Вы дали доверие и власть. Сидя у власти на местах, они не старались и не стараются поднять и улучшить трудовой уровень народа, а только и делают, что грабят, отнимают нажитое тяжелым упорным трудом и бережливостью. Ведь эти лентяи-горланы обижают и бедняка-труженика. Они своим разгильдяйством и разнузданностью озлобили всех нас против Вас. Ведь от Вас все это исходит. Почему Вы заступаетесь за лентяев и прохвостов, а нападаете в лице их на нас, тружеников? Мы, крестьяне, труженики-середняки и труженики-бедняки, обращаемся к Вам и просим Вас не отнимать у нас труд…»

В самом Константинове до топоров не дошло, и коллективных писем Первому Комиссару односельчане поэта не писали. Тем не менее, как мы помним, по дороге из осеннего Константинова в Москву Есенин в разговорах со своей спутницей высказывался о новых порядках неодобрительно. И это не единственный факт, доказывающий, что широко цитируемая фраза из автобиографии 1925 года: «В годы революции был на стороне Октября, но понимал все по-своему, с крестьянским уклоном» – не так прозрачна, как кажется.

Георгий Феофанович Устинов, писатель и журналист, в первые послереволюционные месяцы ответственный работник «Центропечати» и заведующий редакцией газеты «Правда», вспоминает, как на литературном собрании в помещении издательства ВЦИК осенью, в 1918-м, появился никому не известный желтоволосый мальчик. Слегка курчавый, нелепо одетый (поддевка, сапоги бутылочками, серенький длинный шарф), он почему-то застенчиво улыбался решительно всем. Сам Устинов появление Есенина в просоветски ориентированной аудитории объясняет тем, что поэт уже тогда, в 1918-м, решительно и бесповоротно «повернулся лицом к большевистским Советам». Вряд ли это так. Ведь тот же мемуарист запомнил, что на том же собрании мальчик в сереньком шарфе выступил с отнюдь не советским заявлением: «Революция… это ворон, которого мы выпускаем из своей головы на разведку. Будущее больше…» Хотел еще что-то добавить, но смешался и замолчал. Устинову заявление показалось невразумительным. Вне контекста фраза про ворона и впрямь странновата, однако мысли, в ней обозначенной, ни в зрелости, ни в смелости не откажешь. Вот как она сформулирована в «Ключах Марии»: «То, что сейчас является в строительстве пролетарской культуры, мы называем “Ной выпускает ворона”. Мы знаем, что крылья ворона тяжелы, путь его недалек, он упадет, не только не долетев до материка, но даже и не увидев его, мы знаем, что он не вернется, знаем, что масличная ветвь будет принесена только голубем, образом, крылья которого спаяны верой человека не от классового осознания, а от осознания обступающего его храма вечности». Как видим, к Строителям Пролетарской Культуры Есенин уже осенью 1918-го относился куда критичнее, чем весною и летом. Опыт проживания в их «цитадели» даром не прошел. Атмосфера пролеткультовских общих собраний, их классовый фанатизм, истовая и слепая уверенность в исключительности пролеткультовского искусства настораживали Есенина. Он, пусть еще и не очень четко, но все-таки видит то, чего подавляющее большинство его товарищей по крестьянской купнице предпочитает не замечать: у придуманного головастиками пролетарского социализма и его узкого искусства нет будущего. И все-таки, как и Блок в 1918-м, Есенин пока все еще на стороне Октября, и его выступление на собрании издательства ВЦИК – не столько протестный выпад против пролеткультовского уклона, сколько своеобразный свод условий, на которых поэт мог бы, не теряя себя, сотрудничать с Советами. От него отмахнулись. Здесь, в Москве, он был никем, этот застенчивый мальчик в «гамбургских» сапогах, голенища бутылочками. Постановление ЦК ВКП (б) о работе с известными писателями, доставшимися Стране Советов от старого мира, его не касалось.