Телевизор. Исповедь одного шпиона - читать онлайн книгу. Автор: Борис Мячин cтр.№ 82

Я услышал вдруг, как по лестнице на крышу кто-то лезет. Какой-нибудь недобитый турок, подумал я или, может быть, сам Магомет, узнавший о том, что произошло в Твырдице. Я осторожно поднял лежавшее рядом со мною ружье и наставил его на человека, поднимавшегося по лестнице.

– Огнь и пламень тебя изгори! – раздался женский голос; это была Каля. – Зашто суешь свою пушку без иска?

– Прости, – сказал я, убирая ружье. – Я подумал, это кирджали снова лезут…

– Главой треба мыслить, ступак! Я донесла тебе яду…

Яд по-болгарски значит еда.

– Я уже поел, – я показал миску с кашей, – спасибо…

Каля положила еду на крышу и уселась рядом со мной, обхватив колени руками.

– Я хотела тебя попытать, каково случилось с Селадоном, кой-то пал в реку… И открыл ли он свою Астрею…

Внизу мушкатеры запели русскую песню:

Селадон обратился за помощью к могущественному волхву, рассказал я, и тот сделал так, что он снова встретился со своей возлюбленной.

– Ты и сам волхв, – задумчиво сказала Каля. – Ты владел бурей, я виждела; ты здухач ^[283], вот ты кто.

– Это только народные басни, – вздохнул я, – сказки…

– Пускай присказка, – с надрывом в голосе проговорила девушка. – Може, я так желаю, дабы была присказка, а не быль…

Она вдруг схватила меня за воротник и быстро поцеловала в губы. Я тоже стал целовать ее; мои руки скользнули под сорочку; я схватил ее за талию, и она выгнулась в мою сторону, как спущенная тетива калмыцкого лука, который я изучал еще сегодня днем и даже просил Чегодая дать мне пострелять.

– Нет, нет, не може! – громко зашептала Каля. – Може только поцеловать, един раз…

– Что за глупости! – раздраженно воскликнул я.

– Ну что же я могу сделать, ежели не може! – заплакала Каля. – Аз как помыслю, что ко мне прикоснется мужчина, так мне становится зле…

– Это всё из-за вашей веры, – догадался я, – так ведь?

Мною овладело вдруг самое примитивное, животное желание, и я зачитал пламенную речь в духе Руссо: о необходимости возвращения к природе, и о том, что мужчина и женщина созданы наслаждения ради, а не греха для, и еще о том, что всякая религия должна руководствоваться не догмой, а чувством. Каля была здесь, рядом со мною, она касалась меня своею рукой; это была живая, пахнущая перцем и порохом женщина, а не бледный призрак Фефы, всё более растворяющийся в моем сознании, всё более глохнущий, как стук лошадиных подков, уносящих на запад ее carosse de diligence… ^[284] Ежели Фефа забыла меня, то почему я должен оставаться верным сему привидению?

– Зло не от природы, а от человека; отбросьте все лишнее, надуманное – и все будет хорошо…

Каля угрюмо слушала меня, опустив голову.

– Отринуть веру значит отказаться от своей семьи, – наконец, сказала она, – предать завет… Каково каже общество за предавшего завет?

Она совсем девчонка еще, подумал я, но рассуждает как великосветская дама, из тех, что считают своим долгом поддерживать в обществе нравственность. С тех пор, как ей попал в руки глупый греческий роман, она может думать только о своем женском счастии, она не может решить, что правильно, а что нет; ее ум не поспевает за ее сердцем; сердце бьется с каждым новым солнцем все сильнее, а ум не может внятно рассудить и объяснить изменения, которые в ней происходят.

– У человека есть право, великое право, – сказал я, – быть свободным и не соизмерять свою жизнь с учением любого пророка, а соизмерять его единственно со своей совестью…

– Ты свободен, – Каля больно сжала мне руку, с тою же яростной силой, с какою несколько часов назад османский серакскир сжимал четки: я был этими четками, – стал ли ты щастлив?

Она отпустила мою руку и стала спускаться вниз по лестнице.

– Каля, подожди! – бросился я. – Подожди же! Нельзя же вот так приходить, целоваться, а потом убегать, как дикая коза!

– Може, – горько усмехнулась она. – Только так и може. Чтобы было как в книжке; чтобы Еротокрит ждал и искал свою Аретусу, всю жизнь искал…

Она сумасшедшая, ей-богу, сумасшедшая.

– Каля!

Но она уже спрыгнула с лестницы и убежала.

Я не мог уснуть до половины ночи, все вздыхая и думая только о том, как же Батурину удается так ловко очаровывать женщин, даже и не прилагая к амурной баталии особенных усилий, а я вечно натыкаюсь на капризных и своевольных девиц.

Уж вы, мысли, мои мысли, Мысли молодецкие, Расскажите, мои мысли, Про мое несчастье. Да долго ль мне, сударушка, За тобой ходити, Милости просити? Избил я чирички За девушкой хо́дючи, Изорвал зелен кафтан, По заборам ла́зючи, Изгноил я черну шляпу, Под капелем стоючи. Капелюшка кап-кап, Сердетюшко так-так, Капелюшка истекает, Сердетюшко изнывает…

Поплачь же и ты со мной и моими мушкатерами, любезный читатель, о безвозвратно ушедшей молодости, о тех временах, когда нужно было не вздыхать, а действовать.

Geheimhaltungsstufe! Передать полковнику в собств. руки, бестолочи!

Герр оберст!

Дело покойного Шрёпфера приобрело неожиданный оборот. Вчера ко мне домой явился юнкер Гайер с разбитым носом и сообщением, что наш главный подозреваемый, австрийский подданный Эли, снова был замечен в Лейпциге, в пивной Ауэрбаха, в компании некоего одноглазого торговца книгами…

– Почему же вы не арестовали его, Гайер?

– Видите ли в чем дело, герр Гауптман, – замялся Флориан. – Я, собственно, уже намеревался вызвать гайдуков, как вдруг Эли и одноглазый увидели меня, замахали рукой и пригласили к столу, как старого знакомого… Я удивился, но присел и тоже попросил подать мне кружку, в надежде, что в интимной обстановке я узнаю из пьяных уст более, нежели в полицейском участке… тем более, что пошел уже четвертый год, как наш либеральный курфюрст запретил применять к подозреваемым, хм, пытки…

– Позвольте вас спросить, юный господин, – сказал с ганноверским акцентом ^[285] одноглазый (вот эти все их ужасные ich и mich), – веруете ли вы в Иисуса Х-христа?