Телевизор. Исповедь одного шпиона - читать онлайн книгу. Автор: Борис Мячин cтр.№ 70

Как-то раз на палубе я снова столкнулся с Баумгартеном; гвардии поручик приезжал к Кожухову за какою-то картой.

– Знал ли ты, – сказал он, увидев меня, – что у Григория Андреевича есть тайная карта с подробным описанием всех турецких портов и крепостей? Один турецкий перебежчик продал ее русскому послу в Лондоне, с нее сделали несколько копий, и теперь одна такая копия есть у меня…

– Нет, – сказал я, – сие мне неизвестно…

Баумгартен раскрыл вчетверо сложенную бумажку, часть большой карты. На карте было изображено все сирийское и палестинское побережье: Латакия, Триполи, Бейрут и даже Иерусалим, с указанием всех дорог и крепостных укреплений.

– Вот! – воскликнул он и указал пальцем на серую полоску на карте. – Это бейрутский водопровод; ежели его прервать, город сдастся без боя, особенно сейчас, когда ветер дует из пустыни… Пойдешь со мной на тайное дело?

– Ты хочешь оставить без воды целый город, – хмуро сказал я. – Война – дело военных, отчего же должны страдать обыкновенные, мирные жители? Я не…

– Это правда, что ты хотел стать монахом? – перебил меня Баумгартен.

– Правда.

– Ну так вот, – он пристально поглядел на меня исподлобья. – Забудь всё, чему тебя учили в монастыре. Всю эту ерунду, про Бога и про человеколюбие. На войне нельзя жеманничать, тут тебе не салон мадам де Помпадур… Известно ли тебе, почему пал древний Вавилон? Персы отвели воды Евфрата и вступили ночью в город по высохшему руслу реки… Миллионный город пал за одну ночь только из-за отсутствия воды!

– Ежели мы будем совершать такие жестокости, то мы и сами уподобимся врагу…

– Война – это и есть жестокость! – вскричал Баумгартен, и я увидел, как у него вздулась вена на виске, словно парус, в который подуло свежим ветром. – Весь смысл войны только и состоит в том, чтобы принудить противника капитулировать! А для этого нужно перерезать все дороги, все пути снабжения, лишить его оружия, денег, хлеба, воды… А иначе можно воевать бесконечно… Современная война – это блокада, а не рыцарский поединок Парцифаля с Фейрефицем… ^[260]

– Все равно я не согласен, – упрямствовал я. – Мы прервем этот водопровод, а потом какой-нибудь историк или, не дай бог, литератор напишет, что славная победа русского оружия имеет причиной не воинскую доблесть, а жажду осажденных… Будет ли тогда нравственной наша победа?

– Ох! – вздохнул поручик. – Крепко же тебе монахи мозги прочистили! Да пойми ты, что в политике не бывает нравственного и безнравственного… А ежели кто-то тебе говорит про безнравственность, то этот человек, скорее всего, подкуплен твоим врагом, затем, чтобы ослабить тебя и посеять сомнение в твоей душе…

– Это учение Макьявелли, которое раскритиковал даже король Фридрих…

– Я уверен, – засмеялся Баумгартен, – Старый Фриц всю свою жизнь придерживался исключительно учения Макьявелли, а ежели он и говорил когда-то по молодости, что отрицает его, так это только потому, что мы, немцы, вообще недолюбливаем итальянцев…

Я молчал день или два, всё время, пока мы ехали горной тропой, в холодном тумане, окутывавшем Балканы. Каля тоже молчала и ничего не говорила; мы просто вместе ели вяленое масо или поили лошадей.

«Какое право, – думал я, – имеем мы, закусывающие у Панина дюссельдорфской горчицей и брюссельской капустой, придумывать дурацкие трактаты и альянсы, кроить и перекраивать границы, ежели любая политическая договоренность всё равно не решает главной проблемы – проблемы нравственного зла? Что заставляет человека творить противуестественные преступления, а потом возносить эти преступления на святой алтарь и называть именами добра, красоты и порядка? Неужели вот это ублюдочное, развратное, жестокосердное существо и есть человек? Присмотритесь к нему. Вот он, нагой и неприкрашенный, на нем всё свое, ничего чужого, ни шелка, ни полотна, ни сукна, ни французских духов; вот что человек и есть – двуногий кровососущий зверь, вампир, которым черногорцы пугают своих детей, – и больше ничего…» ^[261]

Наконец, на третий день, у ночного костра, Каля решилась со мной заговорить. Она начала издалека: кто я такой, где родился и есть ли у меня семья.

– У меня есть невеста, – сказал я, – а больше никого уже нет…

– А как ты мыслишь, есть ли бог в раю?

Какая же она странная, подумал я. Ей бы учиться на богословском факультете в Лейпциге с такими вопросами, а не по горам скакать с пистолетом в седельной сумке.

– Нет, – негромко сказал я, подбрасывая щепку в огонь, – бога нет. Иногда мне кажется, что миром правит не бог, а злое, стоглавое чудовище…

– Мы тоже так думаем, – улыбнулась она. – Но мне все равно блазнится, там что-то должно быть… Там, сред звезд… Аз мыслю, там живут ангелы; в един день они спустятся от рая и увезут меня с собой, в световний мир…

Она закружилась на месте, как кружится небосвод, взмахнув вышитыми рукавами своей сорочки, и сейчас, в пламени костра, стала похожа на какую-то ведьму; ее волосы тоже закружились, и пламя в костре вспыхнуло особенно ярко. «Кто это – мы? – подумал я. – Какой еще световний мир?»

Мне вдруг стало до очертенения страшно: летняя ночь, Балканские горы, кругом война, разбомбленные ядрами монастыри, убитые потуреченки, а я еду через темный лес с сумасшедшей болгаркой, которая рассуждает, как человек, обчитавшийся Фонтенеля.

* * *

Ночью мне приснился сон: Фефа сказала своему отцу, что ее учитель пения, signor Manservisi, сделал ей предложение, и она намерена его принять.

– Dumme Margell! ^[262] – закричал и затопал ногами герр Гауптман. – Это переходит все границы! Сначала ты была влюблена в татарского ублюдка, который уехал в Венецию и сгинул бог знает где, потом строила глазки этому драматургу, Иоганн Вольфганг как-его-там, а теперь, видите ли, она уезжает в Париж со своим итальянцем! Ну так знай же, душенька моя, я не дам тебе ни пфеннига, и ты умрешь с голоду, даже не доехав до Франции, да! А в завещании я напишу, чтобы на все деньги купили билеты для клакеров, чтобы они освистывали твою актерскую игру, всякий раз, когда ты выходишь на сцену, и швыряли в тебя гнилыми помидорами и кабачками, которые употребляют в пищу твои проклятущие итальяшки… Неблагодарная дрянь! Гонерилья!

– Вот, значит, как! – тоже заорала Фефа. – А ты никогда не задумывался над тем, что твоя единственная дочь совершенно не желает той судьбы, которую ты нарисовал ей в своем воображении? Быть послушной домохозяйкой, всем всегда улыбаться и говорить: Danke! Bitte! Ich brauche Scheine… ^[263] Да я лучше сдохну в самой премерзкой парижской гостинице с клопами, чем останусь здесь, с тобой… Неужели ты не видишь? Я не создана для этого пошлого, мещанского быта… Я другая, я хочу любви и счастья, хочу замуж за любимого человека…