Могила Ленина. Последние дни советской империи - читать онлайн книгу. Автор: Дэвид Ремник cтр.№ 95

На сцене засыпал Иван Денисович. На какое-то время зал погрузился в темноту, потом вполнакала зажегся свет. Раздались нестройные, потрясенные аплодисменты. Зрители поднимались с мест, потягиваясь: им было странно находиться в театре и вдруг вспоминать об обыденных вещах: о том, что нужно идти домой, купить на завтрак молока и хлеба. Лев несколько часов не мог отойти от спектакля. Когда мы шли по улице, он сказал: “Запах. Даже этот запах потного тела, волос, влажных от пота. Это запах лагерей. Я будто снова там очутился”.

В 1990 году политзаключенные представляли новый вид политиков. Украинские националисты искали для себя лидеров среди бывших “политических”, таких как Богдан и Михаил Горыни, Степан Хмара, Вячеслав Черновол. В Ереване я встречался с филологом Левоном Тер-Петросяном через неделю после его освобождения из тюрьмы. Два года спустя его избрали президентом Армении. Грузия обожала бывшего политзэка Мераба Коставу и погрузилась в траур, когда он погиб в автокатастрофе. На его место пришел человек куда менее достойный — Звиад Гамсахурдиа. Это был неумный, скользкий человек с параноидальными наклонностями. Но он был товарищем Коставы! Грузия купилась на это. Гамсахурдиа позднее избрали президентом Грузии, а после государственного переворота изгнали из Тбилиси. Протеже Сахарова Сергей Ковалев, много лет проведший в уральской колонии, стал одной из ключевых фигур в российском парламенте. Места заключения он теперь посетил в качестве депутата: в ходе инспекционной поездки он проповедовал тюремному начальству о человеческом достоинстве и правах человека.

По данным главных правозащитных организаций в СССР и на Западе, последним оплотом ГУЛага, последним лагерем для политзаключенных была уральская колония Пермь-35. В пермских лагерях в разное время сидели Анатолий Щаранский, Владимир Буковский, Сергей Григорянц, Лев Тимофеев, Сергей Ковалев. Теперь политзаключенных осталось так мало, что часть лагерей закрыли, а тех, кто оставался в заключении, перевезли в Пермь-35.

Сама Пермь была типичным советским городом: жилые массивы, как в сотнях других городов, улица Ленина, широкие улицы в выбоинах, уродливые многоквартирные дома, на которые без слез нельзя смотреть. Долгое время Пермь была закрыта для западных журналистов: как и во многих уральских городах, здесь находились предприятия оборонной промышленности. Но теперь Пермь открыли, и оказалось, что съездить в лагерь тоже совсем просто. Местный журналист, с которым я познакомился в Москве, сопроводил меня к начальнику пермской милиции. Здешнему МВД изрядно надоели журналисты и конгрессмены, то и дело являвшиеся в область. Полковник Андрей Вотинов был сановным, но не зловредным. Он хотел, чтобы я, “ради всего святого”, объяснил ему, зачем мне приспичило переться “к черту на кулички”. После посильных объяснений я спросил, какие в Перми-35 условия содержания.

“Сами увидите, — ответил он. — Как в Швейцарии!”

Мне было велено вернуться в гостиницу и ждать.

Назавтра в восемь утра ко мне в дверь постучал майор с каменным выраженим лица, Николай Дронин.

“Мы едем в колонию”, — сказал он без улыбки.

До Перми-35 было четыре часа езды, но я радовался ничегонеделанию. В Москве и даже в столицах советских республик было легко забыть, как огромна эта страна. Здесь легче было представить, как острова архипелага ГУЛаг могли затеряться в лесах, горах, шахтерских поселках. Все банальности, произносимые о размерах Советского Союза — 11 часовых поясов, количество Франций, которые помещаются в Казахстане, и так далее, — становились реальностью, когда ты ехал по стране час за часом. Здесь, на Урале, как и во множестве других мест, Россия казалась нескончаемой приграничной полосой, диким и огромным фронтиром, где лишь изредка попадалось человеческое жилье: наскоро построенные города, не столько деревни, сколько населенные пункты, мало пригодные для жизни, где тем не менее обитали десятки миллионов человек, — они возникали вокруг производств: деревообрабатывающих фабрик, химзаводов, шахт. По дороге нам встречались крестьяне на телегах с углем, согнутые в три погибели женщины, толкавшие тележки с какой-то тяжелой кладью. Мы могли бы ехать на восток еще неделю и видеть то же самое.

Наконец мы доехали до неприметного поворота, без указателя. “Дорога на Пермь-35”, — сказал майор.

Меня должен был принять подполковник Николай Осин, бессменный начальник лагеря с 1972 года. Щаранский, Буковский, Марченко, Стус, Орлов, Тимофеев хорошо знали Осина. Щаранскому особенно запомнились его глаза, тускло блестевшие на грубом мясистом лице: “Тучный мужчина лет пятидесяти, с маленькими заплывшими глазками, он, казалось, давно уже утратил интерес ко всему на свете, кроме еды. Но на самом деле начальник лагеря был мастером по части интриг, он подсидел и обогнал по службе многих своих коллег. Майор был настоящим садистом, упивавшимся своей властью над зэками и наслаждавшийся физическими и моральными мучениями, которые им причинял. В то же время Осин никогда не забывал, что его карьера строится на нас, и умел при необходимости вовремя отступить и сманеврировать”.

Однажды, когда Щаранскому не разрешили отмечать Хануку, он объявил голодовку. Осин, не желая скандала, быстро заключил с Щаранским соглашение: если тот прекратит голодовку, то сможет зажечь ханукальные свечи. Щаранский согласился, но потребовал, чтобы, пока он будет произносить молитвы, Осин стоял рядом с покрытой головой и говорил “Амен”.

Щаранский начал читать на иврите:

— Благословен Ты, Господь, за то, что дал мне возможность зажечь эти свечи и сделаешь так, что я еще много раз буду зажигать ханукальные свечи в Твоем городе Иерусалиме с моей женой Авиталью, с моей семьей и друзьями!

Вдохновленный видом послушного Осина, Щаранский добавил:

— И придет день, когда все наши враги, что готовят нам сегодня погибель, будут стоять перед нами, слушать наши молитвы и говорить: “Амен!”

— Амен! — отозвался Осин.

Щаранский рассказал об “обращении” Осина, и это стало известно всей зоне. В наказание его могли посадить в холодный карцер, но удержаться он не мог. Теперь Щаранский живет на свободе, в Израиле. Вскоре после его освобождения мать Щаранского рассматривала иерусалимские фотографии сына и решила послать одну подполковнику Николаю Макаровичу Осину — на память.

Пермь-35 занимала крохотную площадь, около 400 квадратных метров: несколько бараков, вышки и кругом колючая проволока. Нас вышел встречать Осин, очень похожий на тот портрет, который дал Щаранский: заплывший жиром, с тусклыми и безжалостными глазками. Мы поднялись по лестнице, прошли мимо нескольких пропагандистских плакатов (“Социализм — это порядок!”) и очутились у Осина в кабинете. У него был широкий стол и удобное мягкое кресло, в котором он сидел с довольным видом управляющего успешным предприятием. Недоволен он был разве что количеством подчиненных: их осталось только шестнадцать. МВД планировало избавиться от “политических” и поселить на зоне “полный набор” обычных преступников: насильников, убийц, воров.

“Так что пора мне на покой, — сказал начальник лагеря и откинулся на спинку кресла, точно ожидая, что сейчас ему преподнесут золотые часы за выслугу лет. — К концу года буду уже на пенсии”.