Могила Ленина. Последние дни советской империи - читать онлайн книгу. Автор: Дэвид Ремник cтр.№ 79

Горбачев быстро научился пользоваться этой ситуацией. Он как бы случайно появлялся в толпе журналистов после обеденного перерыва, говорил то, что хотел, и исчезал. Разумеется, в программе “Время” его комментарии давались целиком — так Горбачев выступал в роли и высшего должностного лица, и в роли эксперта по им же созданному политическому событию.

Сахаров относился к раздаче интервью как к печальной необходимости. Он не мог не понимать, что камеры и микрофон — часть современной демократии. Интервью давали все подряд. Или почти все. Я целыми днями ходил за Виктором Чебриковым, возглавлявшим до 1988 года КГБ. Это был человек с грубым лицом и повадками римского императора. Мало кто из депутатов решался подойти к нему, когда он проходил по залам. Если кто-то все же подходил, Чебриков брал его под руку и отводил в сторону, в какой-нибудь угол. Он предпочитал разговаривать так, чтобы посторонние не слышали — ни другие депутаты, ни тем более иностранцы. Я следовал за ним по пятам. Поначалу он отмахивался от меня, как от надоедливой мухи. Если я не уходил, он говорил: “Побеседуем завтра” или “Во время следующего перерыва”. Наконец в последние дни сессии он сказал: “Мистер Ремник, интервью не будет”. Странно, потому что я своей фамилии ему не называл.

Вся страна не могла оторваться от телевизора во время заседаний Съезда народных депутатов. Ни одна газета, ни один фильм, книга или пьеса не оказывали такого молниеносного политического воздействия на советских людей. Заседания транслировались в прямом эфире в течение двух недель. На заводах и в колхозах встала работа. Все сидели у телевизоров и радиоприемников. Люди не могли поверить своим ушам. Хотя реформаторы были в меньшинстве — 300–400 человек из 2250, — они более активно брали слово, и Горбачев охотно им его давал. Только если кто-то выходил за рамки официальной концепции перестройки (запоминающаяся сцена была с Сахаровым, который выдвинул требование к партии отказаться от власти), Горбачев начинал нервничать и вызывал следуюшего оратора. Своим съездом он управлял так же искусно и вероломно, как Сэм Рэйберн ^[82] — палатой представителей. Когда Сахаров, с точки зрения Горбачева, позволил себе лишнее, Горбачев отбросил весь свой демократизм, отключил Андрею Дмитриевичу микрофон и отправил его на место.

Реформаторов пьянили чувство триумфа и открывавшиеся, казалось, колоссальные возможности. Когда в дни сессии руководство Китая отдало приказ о расстреле в Пекине сотен мирных демонстрантов, они остро почувствовали, что, по крайней мере, сейчас лидер Советского Союза нисколько не напоминает кровожадного мясника. Виталий Коротич, ушлый редактор “Огонька”, говорил мне, пока мы шли к воротам Кремля, что консерваторы вот-вот потерпят “крах” и что страна изменилась всего за две недели. “Народ здесь всегда боялся власти, — сказал Коротич. — Теперь, может быть, власть имущие сами начнут побаиваться народа”. К концу сессии консерваторы из политбюро практически перестали появляться в зале заседаний. Им было не по себе, они устали от нападок и требований. В Кремлевском дворце съездов к их услугам были особо охраняемые парадные, и изредка можно было видеть, как они выходят из здания и бредут к ожидающим их лимузинам.

Несмотря на весь энтузиазм и пережитый на съезде катарсис, никто понятия не имел, к чему все это приведет. Горбачевская эпоха от начала до конца была импровизацией: периоды затишья чередовались в ней с периодами общественного возбуждения. До тех пор политика была непубличной. Она творилась в Кремле, на закрытых совещаниях политбюро и ЦК, которые, конечно, по телевизору не показывали. Пропасть между государством и человеком была непреодолимой. Даже о колоссальных уличных протестах в Ереване и Прибалтике в центральных партийных органах почти не сообщалось.

Теперь на глазах у всех, в прямом эфире, пережитые за 70 лет страдания находили выход. Люди знакомились не только с руководителями страны и их взглядами, но и с москвичами Сахаровым, Афанасьевым, Заславским. Ученая эстонская дама Марью Лауиристин бросала вызов Горбачеву, и это выглядело… как будто так и надо. Был даже эпизод, когда косноязычный таксист Леонид Сухов, выйдя на трибуну, стал предупреждать Горбачева о том, что его, “как Наполеона”, водит за нос “Жозефина” — Раиса Максимовна. Другой депутат потребовал от Горбачева отчитаться за постройку дорогостоящей дачи на крымском взморье. До сих пор оружием кремлевской власти, кроме силы, была скрытность. Съезд покончил с этим в две недели, подарив телезрителям незабываемое шоу. Съезд обозначил возможность чего-то нового, революции снизу. Но в какую форму она выльется? Кто возглавит ее и когда?

Через месяц с небольшим после закрытия съезда, когда Москва погрузилась в летнюю спячку, перестройка вышла из-под контроля. Сначала на угольных производствах Сибири, потом — по всей стране, от Украины до Воркуты и Сахалина. После июля 1989 года Кремль больше не чувствовал себя хозяином положения. В эти месяцы иллюзия поэтапной “революции сверху” под управлением Горбачева развеялась.

А “революция снизу” началась, когда в сибирском городе Междуреченске шахтерское звено Валерия Кокорина поднялось на поверхность после смены на шахте имени Шевякова. Главным требованием было выдать мыло. У рассерженных шахтеров накопились и другие претензии: жалкое оборудование, тяжелые условия труда и слишком низкая его оплата, перебои с продовольствием, отсутствие льгот. Но что их вывело из себя окончательно — это невозможность после смены смыть угольную пыль, осевшую на каждом миллиметре их кожи. Не было мыла.

Шахтеры Кузбасса — Междуреченска, Прокопьевска, Новокузнецка, Кемерова — годами копили в себе недовольство. Выражали они его только в тесном кругу друзей и родных. Их бедность — как бедность туркменских батраков и магнитогорских литейщиков — была чем-то само собой разумеющимся. Но через 12 часов после начала забастовки в Междуреченске бастовал уже почти весь Кузбасс. “Вы и представить себе не можете, насколько все это вышло спонтанно. И очень быстро приняло грандиозные масштабы, а началось с сущей ерунды”, — рассказывал мне шахтер Илья Останин. Вскоре забастовка перекинулась на Воркуту, затем на Донбасс, Караганду, Сахалин.

Горбачев выступил по телевидению. Он выглядел потрясенным и изможденным, но делал вид, что контролирует ситуацию. У него не было других вариантов, кроме как “возглавить” забастовки, объявить их здоровым проявлением новорожденной демократии и надеяться, что они закончатся до того, как что-то подобное придет в голову железнодорожникам, колхозникам и нефтяникам. Подчинить себе весь взбунтовавшийся народ Горбачев бы не смог. Даже консерваторы в политбюро не закрывали глаза на проблему шахтеров: те могли остановить тяжелую промышленность и напомнить Кремлю, что такое долгая и холодная зима.

После пятичасового перелета и получаса езды по сибирской тайге я очутился в Кемерове и впервые своими глазами увидел бунт рабочих. В Армении я видел на улицах сотни тысяч демонстрантов, почти столько же — в Литве, Эстонии и Латвии. Но здесь все выглядело гораздо драматичнее: это была живая иллюстрация развала государства рабочих и перемен в мышлении множества людей.