Могила Ленина. Последние дни советской империи - читать онлайн книгу. Автор: Дэвид Ремник cтр.№ 114

Казалось, что этому противостоянию не будет конца. Демонстранты были готовы оставаться на Красной площади хоть целый день. Мы стояли замерев, как ящерицы на солнце. Люди на трибуне мавзолея тоже не шевелились. Они просто стояли и смотрели — как будто перед ними проходил какой-то другой парад, как будто им не произносили сейчас приговор. Наконец кто-то велел включить динамики, из которых тут же понеслись патриотические лозунги и маршевая музыка. Но громкоговорители не могли перекричать скандирующих. А их голоса только набирали силу с каждой минутой. Это была их площадь, и с этим никто ничего не мог сделать. Посреди толпы стоял бородатый православный священник, будто сошедший со страниц Достоевского. Он держал над головой двухметровый крест и кричал: “Михаил Сергеевич, Христос воскресе!”

Наконец, выдержав 25 минут, Горбачев кивнул, повернулся и сошел с трибуны. Что ему оставалось делать? Его примеру последовали и остальные, в том числе Попов. Когда впоследствии я был у Попова в мэрии и спросил его, каково было ему и Горбачеву тогда стоять на мавзолее, он ответил: “Мне было интересно. А Горбачеву? Я бы сказал — неуютно”.

Я спрашивал об этом и у Егора Лигачева, который признался, что его этот эпизод глубоко задел. “Не только я, но и Михаил Сергеевич, и все остальные чувствовали то же самое, — сказал он. — С одной стороны, мы разрешили всем политическим силам пройти по Красной площади и высказать то, что они хотят. С другой стороны, мы стали свидетелями таких экстремистстких выходок, такой неприкрытой агрессии, что стало ясно: если они придут к власти, а мы организуем подобную демонстрацию, нас отправят в тюрьму прямо с Красной площади. В этом нет сомнения. Я долго смотрел на все это. Михаил Сергеевич подошел ко мне и сказал: «Егор, наверное, с этим пора кончать». Я ответил: «Да, пора». И мы ушли, мы шли рядом. Это было совершенно нецивилизованно. Я сказал Михаилу Сергеевичу: «Мы еще раз убедились, в каком ужасном состоянии находится страна». Вот мои точные слова”.

Когда Горбачев и все остальные покинули трибуну мавзолея, я вышел на площадь и присоединился к манифестантам. Я шел в хвосте демонстрации. Всех пьянило ощущение своей силы. “Руководство, наверное, сделает вид, что сегодня не случилось ничего особенного — так, какие-то экстремисты выпустили пар. Но дело куда серьезнее. Горбачев сделал много хорошего, но от нас, радикалов, он отворачивается, хотя мы его естественные союзники”, — сказал мне один из демонстрантов, Александр Афанасьев. Он был еще возбужден, с разгоряченным вспотевшим лицо. Молодой человек по имени Виталий Миндлин, несший пролитовский плакат, рассказал: “Меня много лет заставляли ходить на эти демонстрации, а сейчас я впервые пошел сам, по собственной воле. Может быть, Горбачева оскорбила наша открытость, но это было необходимо. Мы не можем быть куклами в чьих-то руках. Мы сами себе хозяева. Сейчас свою волю диктует народ, а не Горбачев”.

Разумеется, партийцы постарались сделать так, чтобы страна не узнала о произошедшем на Красной площади. По телевидению шла прямая трансляция в течение часа, но как только на площади появились радикалы, трансляция прервалась. Конечно, в пору гласности эти попытки скрыть информацию были смешны. Либеральные газеты наперебой рассказывали о первомайских событиях, и публика читала не только о демонстрации в Москве, но и об антикоммунистических маршах в Восточной Европе, и об “антиимперской” манифестации на Украине. Партия терпела унижения повсюду. В центре украинского движения за независимость, Львове, протестующие вынесли на улицы иконы Девы Марии и транспаранты со словами “СССР — тюрьма народов”. Глава Львовского областного совета Вячеслав Черновол не удержался от аплодисментов. Большую часть своей взрослой жизни он был диссидентом и политзаключенным. “С Первомаем! — говорил он всем. — С Первомаем!”

Через несколько дней на Александра Яковлева возложили неприятную обязанность отдуваться перед прессой. Главному партийному либералу пришлось говорить, что первомайская демонстрация была оскорбительной по форме и маргинальной по составу участников. Прибегнув к демагогии, он выделил среди демонстрантов нескольких действительных маргиналов: ветеранов с портретами Сталина, монархистов с иконами Николая II. Этих людей он объявил главной движущей силой протеста, а затем с пафосом заявил, что в тот день мы стали свидетелями выступления “антиреформистских сил”, которые хотели запугать силы добра в Кремле. Скорее всего, Яковлеву было дико и невероятно тяжело выполнить это поручение. Глава московского горкома Юрий Прокофьев был куда искреннее в своем негодовании. По его словам, демонстранты “несли плакаты с оскорбительными лозунгами, выходящими за всякие рамки приличия. Они издевались над руководителями страны и партии, над президентом, выкрикивали грубые, почти нецензурные ругательства и свистели. Цель этих людей абсолютно ясна: испортить праздник, отравить его ядом враждебности”. Какой слог! “Почти нецензурные ругательства!”

Партийная печать осудила демонстрантов за “невоспитанность” (как будто они ели стейк вилкой для рыбы). Горбачев же не отреагировал никак. Да и что он мог сказать? Рассказать, что он чувствовал, стоя на трибуне мавзолея? А что чувствовал Линдон Джонсон, сидя в спальне Линкольна или в Овальном кабинете и слыша крики из Лафайетт-парка: “Эй! Эй! Эл-Би-Джей! Ты сколько сегодня убил детей?” Джонсон считал, что делает благое дело, помогает бедным, дает шанс чернокожему населению, уничтожив расовую сегрегацию. А ему кричат, что он — убийца детей и чудовище. Вероятно, 1 мая Горбачев был возмущен еще больше. Он бросил вызов институтам и системе, которые были во много раз ужаснее всего, что в состоянии представить себе современный американец. Его умение маневрировать, его стремление ослабить власть партии и начать строительство демократических институтов было для своего времени политическим подвигом. Ни один царь, ни один генеральный секретарь не подвергал себя и свою власть такой опасности. А теперь все пошло насмарку. Граждане СССР день за днем учились самостоятельно мыслить. Горбачев это приветствовал — по крайней мере, теоретически. Но этот новый способ мышления, независимый и дерзкий, приводил его в замешательство, заставлял искать убежище за надежными бастионами традиционной власти. Он не хотел слушать людей, которые говорили ему то, что ему не нравилось. А те, кто ему льстил, его впоследствии и предали. Это было началом его трагедии.

Либеральная пресса вечно стенала по поводу нехватки в политике молодых людей. Мне это казалось странным. 1 мая на Красной площади были и 30-, и 20-летние, и совсем юные. В отличие от Карпинского, Афанасьева, Яковлева, Горбачева, воспитанных как верные ленинцы и только после смерти Сталина начавших медленно пробуждаться, молодые не были правоверными ни одной минуты. Они не верили ни в коммунистические идеи, ни в партию, ни в систему. Они не верили в будущее. Один секретный документ политбюро от 19 мая 1990 года, где приводился анализ настроений в советском обществе, фиксировал тотальное “неуважение к органам государственной власти”.

Молодежь не отрицала ценности горбачевской эпохи, но рассматривала ее как возможность заполнить пустоту, перейти от депрессивного цинизма к более-менее нормальной современной жизни во всех ее проявлениях. С точки зрения молодых, советские правила и руководства были отдельным проявлением абсурдного мира, набором вранья, над которым можно хохотать до колик.