Могила Ленина. Последние дни советской империи - читать онлайн книгу. Автор: Дэвид Ремник cтр.№ 100

Кто-то из почетного караула поднял крышку гроба. Горбачев снял серую меховую шапку и подошел к изножью гроба. Другие члены политбюро последовали примеру генерального секретаря. Они простояли в тишине минуты две-три, глядя на бледное, царственное лицо Сахарова. Кто-то держал над гробом черный зонт. Затем, дважды кивнув, будто говоря: “Все, достаточно”, Горбачев дал понять, что прощание состоялось. Чиновники зашли в здание Академии наук и расписались в книге памяти. Генсек твердо и крупно написал: “М. С. Горбачев”. Остальные члены политбюро поставили внизу подписи поскромнее.

Когда Горбачев уезжал, к нему подошел журналист и спросил, что он думает о Нобелевской премии мира, которую Сахаров получил в 1975-м. Брежневский режим воспринял эту премию как оскорбительное награждение государственного изменника.

“Теперь ясно, что он ее заслужил”, — ответил Горбачев.

Около полудня похоронная процессия медленно двинулась от Физического института, где когда-то работал Сахаров, к спорткомплексу “Лужники”, стоящему на берегу Москвы-реки. Я шел в нескольких метрах от головного автобуса. Задняя дверь была открыта, и была видна Боннэр, сидящая возле гроба. Прямо передо мной шагал Ельцин. Уже тогда было ясно, что если кто-нибудь и сможет возглавить политическую оппозицию, то это он. Впрочем, он знал, что Сахаров и сахаровское окружение смотрели на него с опаской. Ельцин был не из их круга. В конце концов, он еще недавно был членом политбюро. И хотя Ельцин уже пользовался огромной поддержкой у населения, он хотел расширить свой круг сторонников, чему-то научиться у радикальных демократов и завоевать их поддержку. Идя за гробом Сахарова, он не играл на публику, а просто старался быть ближе ко всему тому, что было ему недоступно, но манило его.

Процессия растянулась на несколько часов. Только когда мы дошли до Лужников, я увидел, как много людей пришло проститься с Сахаровым. На парковке возле стадиона стояло не меньше 50 тысяч человек. И было в этой толпе нечто еще более замечательное, чем ее численность. Глядя на нее, я впервые почувствовал, что в Советском Союзе может появиться единое демократическое движение. До сих пор шахтеры, прибалты, московская и ленинградская интеллигенция представлялись разрозненными островками; между ними была разве что призрачная связь. Но здесь я увидел флаги прибалтийских республик, российский триколор, флаги украинского движения “Рух”. Здесь стояли воркутинские шахтеры и студенты. Люди держали в руках плакаты с большой перечеркнутой цифрой 6: это было требование отмены 6-й статьи Конституции, гарантирующей КПСС статус “руководящей и направляющей силы советского общества”.

Из динамиков лился полонез Огинского. Выступали бывшие политзаключенные — в том числе Ковалев и священник-диссидент Глеб Якунин — и политики, которым теперь предстояло заполнить громадную брешь: Ельцин, лидер литовского движения за независимость Витаутас Ландсбергис, ленинградский юрист Анатолий Собчак, Илья Заславский, Юрий Афанасьев, Гавриил Попов. Гроб Сахарова стоял перед грузовиком с платформой, откуда говорили выступающие. Боннэр стояла рядом с микрофоном в серой меховой шапке Сахарова и курила одну сигарету за другой. Заговорила она только один раз: попросила всех не тесниться, чтобы церемония прошла спокойно и никто не пострадал. Не понять прозрачный намек мог только чужак: в дни похорон Сталина в уличной плотной и разгоряченной толпе были задавлены сотни людей: кровавая жертва была под стать кровопийце.

Филолог Дмитрий Лихачев, старейший депутат Съезда, говорил первым. “Многоуважаемая Елена Георгиевна, родные, друзья, коллеги и студенты Андрея Дмитриевича! Уважаемые товарищи! Мы собрались здесь для того, чтобы почтить память величайшего человека человечества, гражданина не только нашей страны, но и всего мира. Человека, в общем-то, XXI века. Такого, каким должен быть человек в будущем. Потому и не поняли его в этом веке. Многие. Он был настоящий пророк. Пророк в древнем, исконном смысле этого слова, то есть человек, призывавший своих современников к нравственному обновлению ради будущего. И, как всякий пророк, он не был понят и был изгнан из своего города”.

Афанасьев сказал, что в будущем союз демократических сил должен быть назван в честь Сахарова. Отец Глеб Якунин сравнил Сахарова со святым. Другие называли Мартина Лютера Кинга, Ганди, Толстого. Ландсбергис рассказал, что на Кафедральной площади Вильнюса в память о Сахарове звонили колокола собора. Слушая речи, люди держали в руках свечи и плакали. Когда стемнело, прощание завершилось. Толпа разбрелась к станциям метро и автобусным остановкам. Я никогда не слышал, чтобы столько людей вели себя так тихо.

Похороны состоялись через час на окраине Москвы — на Востряковском кладбище, в сосновом лесу. Снова шел снег. Всюду стоял сосновый и снежный запах. Военный оркестр играл Траурный марш Шопена и “Сновидение” Шумана. Глубокая могила были вырыта рядом с двумя соснами и могилой матери Боннэр — Руфи. Боннэр выпустила сигарету из рук и приподняла тонкий белый покров над лицом мужа, поцеловала его в последний раз, снова накрыла и отступила. Но тотчас вернулась, поцеловала его снова и осталась у гроба. Я был рядом с Тимофеевым: он стоял навытяжку, и слезы скатывались по его бороде. Наконец музыка смолкла. Двое кладбищенских рабочих закрыли гроб и опустили его на дно могилы. Боннэр бросила на гроб горсть земли. Остальные сделали то же: в яму бросали землю и сосновые ветви, еще припорошенные снегом. Было тихо, только падающие комья земли и ветки стучали по крышке гроба. Могильщики засыпали яму. Боннэр смотрела на них и курила. Вскоре могила была покрыта цветами: красными гвоздиками, желтыми розами. Затем люди со свечами отошли от могилы, но еще некоторое время постояли в отдалении. Дел здесь больше не осталось. Снова пошел дождь.

В тот день и еще несколько дней после этого я ощущал внутреннее опустошение. Никогда раньше ничья смерть, кроме смерти близких, не вызывала у меня такого чувства. Оно же владело многими из моих московских знакомых — пожалуй, еще сильнее, потому что они жили при советской власти. В марте 1953 года сбитые с толку советские люди, узнав о смерти Сталина, спрашивали себя: “Что теперь будет?” Теперь тот морок развеялся, но вопрос остался. “Что теперь будет?” Сахаров был лучше, чем все мы. Его разум функционировал на недоступных высотах рассуждения, морали, толерантности. Один из ближайших сподвижников Сахарова в науке и в правозащитном движении Валентин Турчин вспоминал вполне типичный эпизод:

“Это было в сентябре 1973 года, вскоре после позорного письма сорока академиков с осуждением Сахарова. Я сидел у Сахаровых — как обычно, на кухне, и мы обсуждали это письмо. Они только что вернулись с Черного моря, и Елена рассказала мне о забавном случае, который произошел за пару дней до их отъезда. Они загорали на пляже, и тут к Андрею Дмитриевичу подбежал какой-то коротышка, сказал, как счастлив его видеть, тряс его руку и повторял: какое счастье, что среди нас живет такой человек! «Кто это?» — спросила Елена, когда коротышка ушел. Андрей Дмитриевич ответил: академик такой-то. Через три дня опубликовали письмо сорока, и этот академик был среди подписавших. Елена, человек вообще эмоциональный, говорила о нем с презрением и гадливостью — в общем, вполне понятными. Я посмотрел на Андрея Дмитриевича: а какова его реакция? Реакция оказалась очень типичная. Он отнесся к этому случаю без возмущения. Он о нем размышлял”.