Могила Ленина. Последние дни советской империи - читать онлайн книгу. Автор: Дэвид Ремник cтр.№ 103

Но если перечитать “От Трумэна до Рейгана” сегодня, станет ясно, что Яковлев скрупулезно изучал Соединенные Штаты и проштудировал множество книг и статей — от Foreign Affairs и International Securityдо воспоминаний Генри Киссинджера. Кроме того, он демонстрировал чувство юмора, которым не отличалось большинство бойцов идеологического фронта: “Некоторые, например, говорят, что из всех художественных образов, созданных Рейганом в бытность актером, ему больше всего удалась роль помощника шимпанзе по имени Бонзо. Этот фильм не забыт публикой. Демонстранты в Торонто, вышедшие протестовать против милитаризма Рейгана, держали в руках плакаты, укоряющие американцев за то, что они выбрали не того шимпанзе”.

Много лет спустя я спросил Яковлева о его доперестроечных книгах. Он ответил, что они, как и их автор, были “заложниками времени”. “Если бы я не жил в США и Канаде, я бы не писал об Америке таких книг, — говорил он. — Но я был импульсивным человеком. Когда я читал в газетах и книгах сплошную критику в адрес моей страны, это меня сильно задевало. Например, я знаю, что я калека. Но если мне каждый день будут говорить: «Ты калека, ты калека», я разозлюсь! Я начну отвечать: «Сам калека! Сам дурак!»”

С момента прихода к власти Горбачева Яковлев был важным, если не ключевым участником обсуждения любой прогрессивной идеи, любого политического акта или жеста Кремля. Яковлев был нетипичным персонажем в высшем партийном паноптикуме. В отличие от большинства членов политбюро, у него не было опыта управления республикой, регионом или хотя бы заводом. Он никогда не возглавлял такие важнейшие структуры, как армия или КГБ. “На самом деле он ничего не знал ни об обычной жизни, ни о политическом управлении”, — сказал мне заклятый враг Яковлева в политбюро Егор Лигачев.

Яковлев со своими выразительными кустистыми бровями и толстыми очками был просто домашним советником, интеллектуалом при лидере, нашептывающим ему в ухо. “Сенека при Нероне-Горбачеве, — заметил мой русский друг. — Или Аристотель при Александре Македонском”. Как бы то ни было, вскоре стало ясно, что за обязательным обличительным пафосом и партийным языком книги “От Трумэна до Рейгана” скрываются незаурядный ум и настойчивое стремление реформировать Советский Союз. Чтобы найти ответы на свои вопросы, Яковлев изучал американский “новый курс”, штудировал “Критику чистого разума” Канта, ранних социалистов и куда более прагматические источники. Однажды Виталий Коротич пришел в Кремль к Яковлеву по поводу очередного номера “Огонька” и с удивлением увидел, что помощники главного партийного идеолога “изучают” фильм “Индиана Джонс: в поисках утраченного ковчега” — вероятно, чтобы разобраться в особенностях американских СМИ и приемов саморепрезентации. Неизвестно, распространялась ли антипатия Яковлева к Джону Уэйну на более политкорректные приключения Харрисона Форда.

За 1985–1990 годы Яковлев успел сделать невероятно много. Он участвовал в создании “нового политического мышления” — основ внешней политики. Это мышление обходилось без классического ленинского классового подхода и позволяло идеологически обосновать что угодно — от вывода войск из Афганистана и сближения с США до политики невмешательства в Восточной Европе.

Яковлев был конструктором культурной революции — гласности — и использовал свое влияние для назначения либеральных редакторов в такие издания, как “Огонек” и “Московские новости”. Республиканские лидеры — из Армении, балтийских и других республик — находили в Яковлеве сочувственного слушателя. В 1988 году на заседании политбюро глава КГБ Виктор Чебриков заявил, что балтийские народные фронты составили контрреволюционный заговор. Яковлев, только что побывавший там, ответил, что никакой угрозы нет: “Там выступают только за перестройку и демократизацию”. Единственный историк в политбюро, он возглавлял комиссию, которая занималась реабилитацией политических ссыльных и заключенных, расследовала убийство Кирова в 1934 году и “открыла” секретные протоколы к пакту Молотова — Риббентропа.

До Яковлева государственными идеологами были люди вроде Михаила Суслова — догматики, столпы коммунистической веры. Перед Яковлевым стояла задача реформировать эту веру. Начали они с Горбачевым с идеи “очищения” социализма и партии, при этом совсем не понимая, как это сделать и к чему это приведет. Примечательно, что главные реформаторы в политбюро, Яковлев, Горбачев и Шеварднадзе, с самого начала — после отставки Ельцина в 1987 году — двигались практически вслепую и преодолевали ураганное сопротивление консерваторов.

“В общем и целом, — говорил Яковлев, — главным нашим принципом было то, что некоторые вещи можно улучшить: дать больше демократии, провести выборы, больше позволять газетам. Понемногу, не сразу, улучшать систему управления, не так строго настаивать на централизации, как-то перераспределить власть — может быть, разделить функции партии и правительства. Но обо всех этих демократических началах говорили с 1917 года, даже при Сталине. «Социалистическую демократию» даже тогда называли идеалом. Но слова словами, а в 1985 году мы впервые начали подкреплять слова делами. И как только слова становились реальностью, логика развития диктовала нам следующие шаги. Перестройка приобрела собственную логику развития, которая и подсказывала нам, что делать. Именно она привела нас к «выводу», что улучшения нам ничего не дадут. Можно починить машину, долить масла, затянуть гайки и ездить дальше. Но с социальным организмом такое получается не всегда. Этого просто недостаточно. Оказалось, что нужно все просто переделывать.

Идеологические дискуссии начались уже тогда, в 1985-м. Доходило до открытых столкновений по вопросу о гласности. У реформаторов с самого начала было свое видение перестройки. Консерваторы считали, что изменить нужно лишь некоторые вещи. Они думали, что нам нужно поменять лишь немногое, но во всем опираться на партийный аппарат. Именно тогда началось потакание консервативному духу: государственные проверки предприятий, антиалкогольная кампания. Все это были административные методы, не имевшие отношения к реальной экономике. Например, мы ввели этот — как там мы его назвали — хозрасчет?.. региональный или местный… Это была полная ерунда!

Потеряв таким образом два с половиной года, мы начали думать о новых типах общества, радикальной реструктуризации на совершенно новой основе, и поняли, что эта задача куда масштабнее, чем нам представлялась… Это была уже не партийная работа, это не имело ничего общего с идеей перестройки. И это движение было начато небольшой группой людей”.

В 1989 году Лигачев и другие партийные ортодоксы выступили с обвинениями Яковлева, Горбачева и Шеварднадзе в том, что вследствие предпринятой ими радикализации перестройки страна оказалась на пороге создания “буржуазного” государства, что реформаторы отказались от “классового подхода” в политике, что у них нет четкого плана будущего.

Яковлев возражал: “Некоторые наши консерваторы теперь говорят: вот, группа авантюристов начала реструктуризацию, не имея конкретного плана действий. Но представьте себе, что было бы, если бы мы просто в кабинете разработали схему преобразований! Маркс так и сделал, и посмотрите, к чему это привело! Нужно работать с жизнью, уметь приспосабливаться к новым условиям. В этом и состоит наша проблема: мы инертны, мыслим догмами. Даже если реальность требует от нас что-то изменить, мы сначала пойдем сверяться с книгой.