Скрещение судеб - читать онлайн книгу. Автор: Мария Белкина cтр.№ 100

Субботу мы провели на даче у Вишневского, конечно, говорили о войне. Ловили радиостанции – «голосов», вещавших по-русски, тогда еще не было, – все говорили на своем языке и на всех языках произносилось слово – война!.. И военные марши – по всей Европе гремели победные немецкие марши… И было страшно и тоскливо, и за окном лил дождь… Вишневский произносил патриотические тосты и, бия себя в грудь и грозно насупившись, кричал: мы им покажем! мы их разгромим!.. И чья-то девочка-француженка, еще в 40-м вывезенная к нам из-под носа у немцев, а родители ее остались во Франции, плакала и что-то рассказывала Тарасенкову по-французски. И все очень много пили…

Утром мы спали до двенадцати. Нас поднял телефонный звонок. Из трубки послышался крик:

– Как, ты еще спишь?! Ты ничего не знаешь?! Война!..

И сразу все оборвалось, все стало нереальным: все планы, желания, надежды, все споры, ссоры, вся жизнь… Тарасенков побежал в Союз, я пошла за ним, там было уже людно. Мне кто-то сунул страницы разорванной на части телефонной книги Союза писателей, я набирала номера знакомых и незнакомых и механически повторяла: в два часа (кажется, в два часа!) митинг в Союзе писателей на улице Воровского – Поварской. И был митинг в том самом Соллогубовском – Наташи Ростовой – особняке. Митинг был короткий – все куда-то торопились. С трибуны маленькой сцены говорили – кажется, Фадеев, Эренбург, Ставский, не помню точно кто еще, помню, как рыдала Караваева. Потом все запели: «Это есть наш последний и решительный бой…»

Вечером мы с Тарасенковым поехали к его матери, она жила на 3-й Тверской-Ямской. Мы ехали в неосвещенном трамвае, кондукторша все время сморкалась и принимала деньги на ощупь и отрывала билеты на ощупь. И все почему-то говорили вполголоса… И темный трамвай несся по темным улицам, непрерывно звеня, давая знать о себе пешеходам. Не светилось ни одно окно, не горел ни один фонарь. Улицы казались незнакомыми, и казалось, это был не город, а макет города, с пустыми, ненаселенными домами, и синие лампочки, уже ввинченные дворниками в номерные знаки на домах, еще больше подчеркивали мертвенность и нереальность города и нас самих. И только назойливые трамвайные звонки и гудки автомобилей и резкие сигналы санитарных машин напоминали о том, что это не макет, не сцена, не спектакль, что это жизнь! Иная, совсем иная жизнь, к которой надо приспосабливаться и привыкать…

26 июня Тарасенков днем уезжал в Ленинград – он был зачислен в Балтийский флот.

До поезда я его не проводила. Когда мы поднялись из метро на площадь трех вокзалов, нас сразило зрелище – повсюду: у метро, у вокзалов, и на тротуарах, и на мостовой – стояли пары он – она, прижавшись друг к другу, обхватив друг друга, неподвижные, немые, были и брюхатые, как я, и дети, которые цеплялись за полы отцовских пиджаков. Казалось, шла киносъемка и статистов расставили для массовки… Дальше меня Тарасенков не пустил – в августе я должна была родить.

О войне Марина Ивановна услышала на улице. В двенадцать часов дня по радио выступал Молотов, на всех площадях из рупоров, из открытых окон неслось это страшное слово – война! – и прохожие застывали на месте…

«22 июня – война; узнала по радио из открытого окна, когда шла по Покр<овскому> бульвару», – записала Марина Ивановна в тетрадь. Потом она скажет Казакевичу, когда они встретятся с ним в бухгалтерии Гослитиздата:

– Как бы мне нужно было сейчас поменяться местами с Маяковским!

Война застала Марину Ивановну за переводом Гарсиа Лорки, убитого фашистами в Гренаде в 1936 году. Кто-то сказал: чтобы убить Поэта – его надо убить дважды. Сначала убить физически, потом убить его песни, убить память о нем. Последнее не удается ни одному тирану, каким бы могущественным он ни был. Убили Лорку, убили Мандельштама, а они живут! ПОЭТА – убить нельзя! Но сколько существует способов, простейших и изощреннейших, с помощью которых у поэтов отнимают жизнь…

26 июня в тетради Марины Ивановны есть запись: «Попробуем последнего Гарсиа Лорку…» А дальше – чистые страницы, дальше никаких записей нет и не будет. Последнего Гарсиа Лорку она так и не «попробует».

Еще в первые дни войны по инерции она продолжает переводить – потом все оборвется. Переводить больше не для кого, не для чего. Она лишается своего единственного заработка.

Журналам не до переводов. Бумага идет на военно-патриотическую литературу, на брошюры, листовки, фронтовые газеты, которые печатаются в воинских частях. Номера журналов сдваиваются, а в некоторые месяцы они и вовсе не будут выходить. В издательствах все планы рушатся. Редакции пустеют.

Я зашла в журнал «Знамя»; там оставался уже только Юра Севрук, милейший парень, он страдал, что его задерживают, боялся опоздать на войну. Он не опоздает, он успеет и погибнет… Он тогда сказал:

– Вот как получу повестку из военкомата, распущу машинисток, повешу замок на дверь и напишу: «Все ушли на фронт!»

Такие записки были уже вывешены на дверях складов, баз, контор.

В самом начале июля я позвонила Марине Ивановне, это было еще до ее отъезда на дачу. У меня выключили телефон и сняли аппарат – его передали в госпиталь, который открывался у нас на Конюшках, в школе. Позвонила я Марине Ивановне, потому что у меня под кроватью все еще стоял чемодан с ее рукописями. Я объяснила, что Тарасенков уже 26 июня уехал на фронт, не успев ни с кем проститься, а у меня больше нет телефона, и теперь если ей что-нибудь срочно понадобится, то будет трудно со мной связаться, и, быть может, ей было бы лучше забрать свой чемодан. Она была очень нервна, подавлена. Говорила отрывисто, нехотя.

Нет, ей ничего не может понадобиться. Нет, ей ничего не будет нужно. И вообще, ей теперь уже ничего не нужно! Она не знает, где она будет и что с ней будет, и пусть лучше все лежит у меня…

Я стала говорить, что дом наш, как спичечный коробок, вспыхнет от первой же зажигалки. Последовало долгое молчание, мне казалось, нас разъединили, потом очень испуганно:

– Вы думаете?.. Вы действительно уверены?.. Они могут долететь?! Их могут пропустить на Москву?!

Я ничего не думала, я просто видела: Москва готовится к налетам. Москва менялась на глазах. Все окна были перекрещены бумажными полосами, чтобы при бомбежке меньше летело мелких осколков, что, правда, не мешало стеклам вылетать целиком. У магазинов на центральных улицах уже сваливались мешки с песком, с землей, ими потом заложат зеркальные витрины. На крыши высоких домов поднимали ящики с елками, кустами, и там, наверху разбивалось нечто вроде скверов, чтобы дезориентировать немецких летчиков. Большой театр, здание Моссовета, Мавзолей задекорировали какими-то намалеванными холстами, раскрасили стены. Когда начнутся бомбежки, а может быть, и раньше, было приказано разобрать все деревянные заборы, которых в Москве было еще множество в районе Арбата, например, и особенно на таких улочках, как наши Конюшки, и московские дворики с лопухами и седыми одуванчиками стояли открытые и беззащитные. По бульварам никто уже не ходил, там разбили палатки, где жили девушки – бойцы ПВО; вырубали столетние деревья, освобождая место для гигантских аэростатов воздушного заграждения, которые днем мирно дремали на солнце, но, лишь начинал гаснуть закат, в вечернее небо со всех концов Москвы, со всех бульваров и скверов, лениво раскачиваясь и медленно набирая высоту, вздымались эти неповоротливые серые чудовища с надутым брюхом и паслись до утра под самыми звездами.