Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944 - читать онлайн книгу. Автор: Евгений Доллман cтр.№ 60

Они не знали одного – Амброзио и Бастианини, поддерживаемые мягкотелым итальянским послом в Берлине, Альфиери, во время перерыва на обед пытались убедить итальянского диктатора предъявить Гитлеру ультиматум. Согласно этому ультиматуму Италия аннулирует Стальной пакт, если ей не будет предоставлена немедленная и эффективная военная помощь на Сицилии и крупномасштабная поддержка со стороны немецких военно-воздушных сил.

Но все их усилия оказались напрасными. Вернувшись в зал заседаний, Гитлер принялся перечислять все военные просчеты и грехи, допущенные итальянскими союзниками. И вместо того чтобы получить от Гитлера помощь, самолеты, зенитные орудия, тяжелую артиллерию, танки и гаубицы, дуче пришлось несколько часов выслушивать заявления о том, что его собственные генералы с самого начала войны постоянно обманывали его, сообщая ему неверные данные о военной мощи Италии и ее готовности к войне. Было упомянуто и неудавшееся вторжение в Грецию, и немецкий ефрейтор впервые без обиняков обвинил итальянского ефрейтора, что именно эта провалившаяся кампания стала причиной всех неудач вермахта в России. Итальянцы сгрудились вокруг своего бледного, усталого, нервного Наполеона, и выражение их лиц было зловещим. Мне вдруг пришла в голову мысль, что все мы, и диктаторы, и их свита, покинем это райское местечко в качестве пленников генерала Амброзио с его ледяными манерами – к радости и восторгу его величества в Риме.

Но всех нас спас Рим, хотя и пострадал сам. Адольф Гитлер достиг уже кульминации своей обвинительной речи, как в комнату, нарушая все требования протокола, возбужденно ворвался посланник Иова в лице офицера авиации с листком бумаги в руке. Тоном, каким обычно говорят о пожаре и разрушении, он сообщил, что Вечный город впервые подвергся массированному налету с воздуха. Муссолини вскочил на ноги. Его друг, давно уже привыкший к таким неприятным известиям, остался сидеть. Итальянцы переговорили друг с другом, и дуче повернулся к Гитлеру. Понимая, что надо как-то успокоить Муссолини, фюрер пробормотал что-то о том, что надо верить в победу, и пообещал послать авиационные эскадрильи и дивизии на Сицилию, не вдаваясь, однако, в детали. На этом конференция и закончилась.

Солдаты Амброзио удалились, верные сторожевые псы Гитлера поставили пистолеты на предохранители, и мы вернулись в Тревизо. Никто не обращал на нас никакого внимания. Все мысли итальянцев были о том, что происходит сейчас в Риме, и Муссолини и его люди испустили огромный вздох облегчения, когда немецкий самолет со своими пассажирами улетел на север. Рукопожатие диктаторов было столь же кратким, как и их прощальный взгляд друг другу в лицо.

И тут случилось чудо. Бенито Муссолини устал от посланников Иова и Адольфа Гитлера, от всего этого неудачного дня. Вырядившись в снежно-белый летный костюм, он прошел к аэроплану, на котором должен был вернуться в Рим. В дверях он обернулся и посмотрел на изумленного фельдмаршала Кессельринга, онемевшего Макензена, презрительно улыбавшегося Амброзио, унылых сотрудников итальянского министерства иностранных дел. С сияющими глазами он поднял руку в фашистском приветствии и покинул нас, словно человек, отправляющийся праздновать победу. Я подумал о Нероне – с каким удовольствием он предпринял бы такое же путешествие, но только не для того, чтобы поджечь Рим, а полюбоваться, как он горит.

Но Бенито Муссолини не был Нероном. Он был человеком, потерпевшим поражение и желающим подбодрить себя широким жестом, как он сделал во время марша на Рим в 1922 году. Он не знал, что это будет его последний имперский салют и что через пять дней он окажется пленником в том самом городе, куда направлялся.

Мне было жалко его, но гораздо сильнее я жалел Рим, который любил всеми фибрами своей души». (Написано 28 июля 1943 года.)

Я не мог предотвратить проведение конференции, которая состоялась 19 июля и закончилась столь внезапно, не говоря уж о налете союзников на Рим, но я должен был сделать хоть что-нибудь. Ведь я отправился в Тревизо с секретным заданием, и человеком, который поручил мне это задание, была донна Ракеле Муссолини, жена итальянского диктатора.

Я никогда раньше не встречался с нею, впрочем, ни с кем, кроме своей семьи и ближайших друзей, она не общалась. Донна Ракеле сохранила тот образ жизни, который вела до прихода мужа к власти, – а на это способна не всякая жена диктатора. Выросла она в бедной семье, и доходов ее отца хватило только на два класса начальной школы, которые она окончила. В детстве она работала у садовника, который платил ей три лиры в месяц. Вспоминая свою юность, она писала: «С раннего детства я научилась вставать в пять часов утра и проводить на ногах весь день и с тех пор не могу усидеть на месте больше десяти минут. Даже когда мы жили на вилле Торлония (личной резиденции Муссолини в Риме), я не могла удержаться, чтобы не помочь моей служанке в работе по дому, несмотря на все увещевания мужа («Неужели тебе обязательно нужно доводить себя до усталости?» – частенько спрашивал он)».

Донна Ракеле никогда не развлекалась и никуда не выходила. При дворе ее видели очень редко, а дипломаты, министры ее мужа и их семьи – никогда. Истинная крестьянская женщина Романьи, страстная, с горячей кровью, она жила для своего мужа и детей, за которыми следила пристальным взглядом Аргуса. По Риму ходили очень смешные истории о ее личной разведке и агентурной сети. Ее агентами были полицейские констебли, приставленные охранять ее, горничные, садовники и прачки, торговцы на городских рынках, куда она до сих пор сама ходила за покупками, и все те люди, которые в дни, когда партия стояла у власти, были убежденными фашистами, но разочаровались в ней из-за коррумпированности ее бывших лидеров и растущей некомпетентности руководящих лиц, результата этой продажности. Она любила столь же страстно, как и ненавидела, и я всегда искренне восхищался ею. Я уверен, что многое, если не все, сложилось бы совсем по-другому, если бы Муссолини прислушался к ее предупреждениям еще до того, как стало слишком поздно.

Я впервые попался в разведывательные сети донны Ракеле в конце июня 1943 года, когда мой старый друг Буффарини-Гвиди, бывший Государственный секретарь министерства внутренних дел, сообщил мне, что со мной хочет поговорить супруга Муссолини. Разговор должен был состояться в его доме в строжайшей тайне. Мне было запрещено рассказывать о нем даже господину фон Макензену. Я проскользнул в дом через задний ход, откуда меня провели в библиотеку Буффарини, где я был принят второй дамой Италии.

Я часто встречался с королевой-императрицей Еленой и восхищался ее славянской красотой и царственной осанкой, которые не могли скрыть даже безвкусные наряды, но никогда не считал ее симпатичной, да и она никогда не пыталась скрыть свою антипатию к немцам. Донна Ракеле вовсе не пыталась выглядеть красивой. Она напомнила мне провинциальную женщину, которая надела, по случаю воскресенья, свое лучшее платье. Однако держалась она величественно, и я заметил это, когда она грациозным жестом протянула мне руку и поблагодарила за то, что я пришел. Потом она села, но усидела в кресле, как и было сказано, не больше десяти минут. В красивой комнате, уставленной с пола до потолка дорогими, переплетенными в кожу изданиями римской классики, стояла удушающая жара. Как и мы с Буффарини, донна Ракеле сильно потела. Легкие следы косметики на ее щеках быстро растаяли, а носовой платок вскоре уже не справлялся с потоками пота. Буффарини-Гвиди вышел и вернулся с изящным кусочком кружев, принадлежавшим его жене. Один этот комочек был более элегантным, чем все вещи донны Ракеле. Жена Муссолини порылась в своей потертой старой сумочке – очевидно, в поисках пудры. Но она не нашла ее и вздохнула. Ее крестьянское лицо с крепкими скулами выглядело уставшим и измученным, но умные глаза не потеряли своего блеска. Неожиданно она вскочила и принялась быстро ходить взад-вперед по комнате. Мы конечно же тоже встали. Пухлый экс-министр облокотился на собрание писем Цицерона, которого он так сильно напоминал по своему характеру, а я обнаружил, что стою рядом с «Энеидой» Вергилия, с самого детства казавшейся мне ужасно скучной. Но сейчас мне было не до скуки.