Нет необходимости подробно рассказывать об этой ночи предательства и измены, которую сам Муссолини очень лаконично описал в своей книге «История года, или Правда о трагических событиях 28 июля – 8 сентября 1943 года». Короче говоря, к тому времени, когда подали закуски, я уже знал, что против дуче и его политики проголосовали девятнадцать членов Большого совета и семнадцать – за, при двух воздержавшихся. Спагетти мы ели под рассказ о выступлении Дино Гранди, а жареного цыпленка – под гневные высказывания в адрес Галеаццо Чиано и его предательства. Появление сыра и десерта послужило сигналом для тоста, и у меня не оставалось ничего другого, как опорожнить свой бокал за Бенито Муссолини.
К тому времени было уже почти три часа. Схватив Буффарини-Гвиди за руку, я стал просить его отправиться вместе со мной к господину фон Макензену, который сгорал от желания увидеться с ним. Я подчеркнул, насколько это важно, и пообещал угостить его крепким кофе, коньяком «Наполеон» в таком количестве, которое он сможет выпить, и одной из его любимых сигар. Он согласился, и мы сразу же ушли.
Рим был таким, каким он всегда бывал по воскресеньям. Муссолини в своей книге, о которой я говорил выше, отмечал, что «25 июля, во вторую половину дня, лицо Рима побледнело. Всякий город имеет свое лицо. Оно отражает метания его души». Не могу сказать, чтобы я заметил какие-либо перемены, разве что, когда мы покидали ресторан «Сан Карло», стало еще жарче, а редкие прохожие выглядели еще более недовольными, чем раньше. В то время, когда мы ехали в посольство, дуче посетил Тибуртино, район, который сильнее всего пострадал от воздушного налета 19 июля. Не знаю, бледнел ли он во время своего посещения этого квартала, но у него было достаточно поводов, чтобы побледнеть.
Вилла Волконской, прощальный подарок непостоянного царя Александра I своей бывшей любовнице, казалась пустой и заброшенной. Нас приветствовали только крики любимых павлинов посла, сливавшиеся в настоящую какофонию. О пагубном значении этих птиц я часто предупреждал посла. Господин фон Макензен принял нас в своем кабинете. Он выглядел мрачным, но держался с достоинством. Великолепные гобелены, которыми были завешаны стены, затянутые красной камкой, изображали сцены из жизни Александра Великого, Дария и прекрасной Роксаны, однако они не произвели на Буффарини-Гвиди никакого впечатления. На этот раз дело обошлось без объятий, мы обменялись лишь крепкими рукопожатиями. Подали коньяк, кофе и сигары. Фон Макензен попросил своего гостя рассказать о событиях вчерашнего вечера, а меня – перевести этот рассказ, хотя он сам прекрасно знал итальянский, а я предпочел бы искупаться в бассейне посольства.
В большой комнате было прохладно. Солнечный свет не проникал через затемнение, но полумрак только усиливал трагическое впечатление от драматического рассказа Буффарини. Он разыграл перед нами целое представление, великолепно изобразив в лицах всех тех, кто участвовал в совете. Он ходил на своих коротких ногах взад и вперед по комнате, словно по трибуне Древнего Рима. Он сбросил свой пиджак. Ему не хватало только тоги, чтобы воскресить воспоминания о великом заговоре, пришедшемся на Мартовские иды 44 года до нашей эры.
[23]
Буффарини изобразил всех действующих лиц драмы диктатора, бледного и больного, который с усталым безразличием наблюдал за тем, как растут ряды предавших его людей. Он изобразил фанатичное красноречие Дино Гранди, бородатого главаря заговорщиков, и в качестве кульминации процитировал резолюцию, которую Гранди имел наглость бросить в лицо своему бывшему господину и повелителю: «…чтобы глава правительства попросил Е. В. короля, к которому с преданностью и верностью обращены сердца всего народа, принять на себя верховную инициативу во имя спасения чести и самого существования Отечества, иными словами, взять на себя командование всеми сухопутными, морскими и воздушными силами, эта инициатива дарована ему нашими институтами, которые в ходе нашей истории сделались славным наследием благородного Савойского дома».
И так далее. Имя Муссолини в резолюции не было упомянуто ни разу.
Буффарини снова изобразил диктатора, который молча и неподвижно слушает яростные нападки человека, который всего лишь несколько недель назад умолял его убедить короля, чтобы тот наградил его высшим орденом королевства, «Ожерельем Святой Девы».
Следующим стал зять Муссолини. Буффарини, никогда не любивший Чиано, не жалея красок, представил нам классический образ предателя. Он показал, как этот ренегат всячески избегал взгляда своего тестя, и воспроизвел самоуверенные обороты его речи, в которой он возложил всю вину за создавшееся положение на союзницу Италии Германию, не щадя самолюбия дуче. Я вспомнил, каким напыщенным павлином выступал Чиано в мае 1939 года, когда в Берлине был подписан Стальной пакт, и с каким воодушевлением он это воспринял. Муссолини, должно быть, слушал его с нарастающим ужасом и презрением.
За Чиано последовали другие, хотя никто из них, если судить по игре Буффарини, не тянул на роль Брута. Фон Макензен без устали стучал на своей пишущей машинке, останавливаясь только для того, чтобы подлить нам коньяку. Буффарини перешел к рассказу о том, что произошло в перерыве Большого фашистского совета, когда дуче на четверть часа уединился в своем кабинете. Теперь экс-министр играл самого себя, изобразив тот момент, когда он убеждал диктатора арестовать своих противников, пока они находились еще в зале заседаний. Но дуче в ответ только с негодованием покачал головой, и заседание возобновилось. Почти два года спустя, в апреле 1945 года, во время моей последней встречи с Бенито Муссолини на берегу озера Гарда, я спросил его, почему он слушал заговорщиков, не предпринимая никаких ответных мер. Он скрестил на груди руки и, глядя на меня своими большими глазами, ответил:
– Столкнувшись с такой мощной волной людской злобы, мой дорогой Доллман, я почувствовал, что у меня нет сил бороться с ней.
Это был бы прекрасный ответ, с моей точки зрения, если бы не тот факт, что безразличие дуче стоило ему самому свободы, а Италию привело к поражению в войне.
Буффарини продолжал свое представление. Нет смысла перечислять всех персонажей, которых он изобразил. За небольшим исключением, все они были мелкой сошкой, которая заботилась только о своем будущем и пыталась спрятать свой страх и амбиции под маской патриотизма. Ни один из них не обладал благородным величием шекспировского Брута, и история была права, сохранив им жизнь, но лишив власти и славы.
Наконец настало последнее действие. Меланхоличным голосом Буффарини перечислил имена тех, кто голосовал против Муссолини. Еще раз перевоплотившись в дуче, он гордо выпрямился – но только для того, чтобы снова уступить:
– Вы сами породили этот правительственный кризис. Заседание прерывается. Я отдаю вам «салют, посвященный дуче».
Заседание в кабинете Макензена тоже подходило к концу. Посол спросил, как, по мнению Буффарини, обстоят дела сейчас. Буффарини ответил, что плохо, но не безнадежно, если Муссолини не будет считать себя связанным результатами голосования и предпримет решительные действия. Однако мы так и не узнали, в чем они должны были заключаться, поскольку в эту минуту его позвали к телефону. Он вернулся возбужденный и заявил, что дуче вскоре предстанет перед королем – этой встречи потребовал Виктор-Эммануил. Потом Буффарини воздел к небу руки и прошептал: