– Идем, идем. Все равно я унесу тебя из тайги. Правду говорю. Весь день думал только о тебе; как бы нам убежать из медвежьего угла, – бормотал Тимофей, крепко сжимая в своей руке теплую ладонь Дарьюшки.
– Что я делаю, Тима! Что я делаю! Не дай бог, если кто увидит из наших, – замирала Дарьюшка и от любви, и от страха…
Она не помнит, как оказалась на руках Тимофея. Опомнилась от жарких, обжигающих губ. Он нес ее по зарослям чернолесья и целовал в припухлый рот, в горбинку носа, в белую шею. «Ты моя белая птица, Дарьюшка. Никто не вырвет тебя из моих рук. Не отдам! Полсвета разнесу молотом, а не отдам. Моя, моя, моя!» И опять жгло щеки, горело тело, и сердце расплавилось, как олово в горне кузницы. У Дарьюшки будто отшибло память. Забыла обо всем на свете. Ни слов, ни укора! Она сама хотела любви.
– Тима, милый. Я буду всегда с тобой. Везде, везде! Хоть в ссылке, хоть в тюрьме, только бы с тобой. Каждый час, каждую минуту. Ты любишь меня? Знаешь, я загадала возле ключа в роще: если ты будешь идти навстречу, значит, судьба моя. Только так подумала – и ты идешь. Мне стало страшно и хорошо-хорошо! Я весь день про тебя думала. А ты?
– И я тоже.
– Тима, милый, какой ты сильный. Куда ты меня несешь? К Амылу? Не утопишь?
– Утоплю, если не будешь моей женой.
– Буду, буду, Тима.
– Дарьюшка!..
– Другой судьбы не хочу, Тима. Слышишь? Не хочу. Ты будешь любить меня всегда, правда?
– Всегда, всегда. Вечно!
– И я, и я!
– А не разлюбишь потом? Я ведь только кузнец, Дарьюшка. Ни богатства, ни денег, ничего не обещаю. Что сумею заработать, то твое.
– И я буду работать, Тима. Хоть учительницей в деревне. Можно ведь, правда?
– Конечно, можно.
– Если тебя возьмут на войну, что тогда? Боже мой! Мне страшно подумать.
– За царя и жандармов воевать не пойду. Нет. Моя винтовка стрелять будет в них, а не за них. Они это прекрасно понимают. Жду письма из города. Когда шел по этапу, я разговаривал с одним товарищем. Он обещал писать. Вот жду. Бежать в город просто так нельзя: еще натянут серую шинель.
– Письмо не перехватят?
– Если перехватят, ничего не поймут. Наши письма не всякий прочитает.
– Только бы скорее, милый. Скорее бы!..
– И ты уйдешь со мною?
– Ах, боже мой, неужели останусь?
– Дарьюшка!..
И он целовал ее влажно блестящие черные глаза под сугревом таких же черных ресниц. Ей было приятно и щекотно, когда он трогал ладонями ее тугие нецелованные груди.
– Жена моя! жена! – твердил он, жарко дыша ей в лицо, счастливый и возбужденный.
Над ними склонились ветки черемух, увитые спиралями хмеля. Хмелевые бутоны висли по сучьям, как шелковые шарики. Густая трава в цветении, черемушник и красные закатные лучи солнца. Комары вились над ними, жужжали шмели, стрекотали кузнечики, а кругом такой плотный пряный аромат, что Дарьюшка опьянела.
Она почувствовала, как по телу от горящих пунцовых щек и до икр ног разлился крапивный холод. Становилось боязно, и вместе с тем она чего-то ждала…
– Тима, милый, родной мой! Страшно мне!
– Дашенька!..
– Пожалей меня, прогони.
VI
Закатилось солнце, и потянуло освежающим ветерком с Амыла. Дарьюшка лежала на траве сосредоточенная, упорно и настойчиво разглядывая, как полыхала огненными космами рыжая борода неба, кроваво-красными полосами вспыхивая возле горизонта. «Я – женщина, его жена, – думала Дарьюшка, насыщаясь новым, загадочным чувством. – Что будет, боже мой! Убьет отец, если узнает. Ах, все равно!..»
Дарьюшка шла домой с чувством тихой подавленности, захороненной в сердце виноватости.
Над Белой Еланью сгасли сумеречные краски и отечно посинело небо.
Мать встретила Дарьюшку в сенях.
– Осподи, полуночница заявилась. Где была-то? Парнишку посылала к бабке Ефимии, тебя там не было.
– Купалась в Амыле.
– На ночь глядя? С ума сошла, – встревожилась мать, рослая, полная, с сонно подпухлыми глазами. – То ей тесно в доме, то гонит ее кто-то на Амыл. Места себе не сыщешь.
Квасом пропахшие сени опеленали сонным холодком. Хотелось пить, пить, чтоб залить огонь и стыд, разлитый по телу.
– Пьешь-то как, осподи! – стояла за спиною мать. – И все-то тебе не по нраву в родительском доме. Не в Дуню ли удалась? Та росла, оборони бог, до чего отчаянная. И бил ее отец, грешным делом, а ей все неймется, шалой.
– За что бил-то?
– За жадность ее. Всех парней готова была перевертеть, окаянная. Двойняшки вы у меня, а до чего разные, не приведи господь бог! Ту пришлось выдать замуж, и вот жалуется теперь – уйду, грит, от свово Кондратия. Не мужик, грит, а сухая ступа. В кого уродилась, ума не приложу!.. Заявилась вечор с прииска. Останусь дома, грит. Погоди же!.. Приедет отец, он ее проучит, лихорадку.
Мать прикоснулась к платью дочери.
– Платье-то отчего мокрехонько?
– Жарища такая… духота…
– Чудишь!
В горенке встретила Дуню. Такая же черноглазая, статная, успевшая нарядиться в Дарьюшкино городское платье и фильдекосовые чулки, она похаживала из угла в угол.
– Сестренка! Чертушечка! – кинулась Дуня на шею Дарьюшке. – Знаешь, чертушечка, убежала я от Кондратия!.. Взялся еще учить меня, увалень!.. Мало ему, лобастому дьякону, мово приданого!..
– Почему – дьякону?
– Истый дьякон.
Муж Дуни Юсковой, Кондратий Урванов, заведовал горными работами на Благодатном прииске золотопромышленника Ухоздвигова. Говорили, будто у Кондратия Урвана золота припрятано больше, чем у самого Ухоздвигова. На золото Урвана позарился Елизар Елизарович, выдав за него замуж свою непутевую доченьку, когда ей еще не исполнилось шестнадцать.
– Не вернусь, ни за что не вернусь к Урвану, – твердила своенравная Дуня, расхаживая по горенке. Ее черпая тень металась по обоям на стенах; на божнице теплились восковые свечи и дымилась лампадка с деревянным маслом. Тихо, постыло, отчужденно от младших сестер сидела с рукоделием старшая, Клавдея, горбатенькая, кроткая, набожная. Она любила Дарьюшку и боялась Дуни, потому и молчала.
– Дай хоть наглядеться на тебя, чертушечка! Чай, три года не виделись. Городчанка. Я и так думала: не бывать тебе в нашей деревне, не приедешь. А вот приехала, – тараторила Дуня. – Подари платье, а? Ты ведь не жадная.
– Возьми.
– Как будто своих у тебя нет нарядов, – подала голос Клавдея.
– Сиди, сиди, Клавдеюшка. А то опять поругаемся.