Одна жизнь – два мира - читать онлайн книгу. Автор: Нина Алексеева cтр.№ 186

И если он советский вождь и коммунист, ему должен был быть дорог каждый человек, живущий в Советском Союзе. И чем лучше и счастливее жил бы каждый человек в отдельности, тем крепче и лучше была бы вся наша страна. Так думала я.

Ведь коллективизацию, если это было нужно, можно и надо было проводить мирным путем на добровольных началах, и была бы она более приемлемой, более безболезненной и более успешной для всех. Если бы Сталин, как Ленин в эпоху военного коммунизма, понял, что народ не принимает коллективизацию, то быстро нашел бы другой выход, как Ленин при НЭПе. Ведь в то время некоторые члены партии при введении этой торгово-капиталистической системы даже кончали жизнь самоубийством, но Ленина это не испугало, он только сказал: «Нам, коммунистам, надо научиться торговать».

То же самое произошло бы и во время коллективизации, ведь даже в сознании тех, кто родился, рос и воспитывался при прежнем режиме, а их было много, начали уже постепенно происходить какие-то перемены. Некоторые из них начали даже ценить и уважать то, что происходило в данный момент, кто-то уже перестроился или старался перестроиться, и не только физически, но и психологически. Но все равно, надо честно признаться, что происходящее не только крестьянам, но и всему населению не так легко было понять при общей неграмотности и отсутствии массовой информации. Ведь с начала таких огромных перемен прошло еще очень мало времени. Как этого не мог понять сидящий там наверху мудрец, когда даже мне в мои годы было совершенно ясно, что люди еще совсем не готовы к тому, что происходит, и к тому, что их заставляют делать.

А когда я услышала, что Надежда Аллилуева, жена Сталина, застрелилась — это было как раз в разгар коллективизации и страшной голодовки 32–33 годов, — я не выдержала и произнесла: «Вот глупая, чего же она не застрелила его» (то есть Сталина).

А все, что творилось в дальнейшем, после убийства Кирова, я уже воспринимала с глубокой необратимой ненавистью к нему. И когда я услышала по радио, что в Ленинграде он плакал у гроба Кирова, я не выдержала и вслух произнесла: «Убил, а теперь проливает крокодиловы слезы».

А когда один за другим начали исчезать с детства известные, всеми глубоко уважаемые люди, еще задолго до того, как мой отец попал в эту мясорубку, я уже слышать о Сталине не могла, так как считала его, и только его, виновником тех ужасов, которые происходили у нас в стране. Но это никакого отношения не имело к моей глубокой любви к нашей советской системе, завоеванной народом, я считала, что наш советский строй и идея коммунизма — это лучшее, что есть в мире. Ведь и сам Сталин держался у власти только потому, что умело спекулировал этими идеями, но он же и оказался гробовщиком этой идеи и этой системы.

Когда началась война, я надеялась, что вот теперь найдется кто-нибудь из его окружения, кто пустит ему пулю в лоб, ведь не одна же я считала, что он довел страну до Второй мировой войны. И если бы он это сделал сам (то есть пустил бы себе пулю в лоб), я еще подумала бы, что в нем сохранилось что-то человеческое.

Но, увы, ни у него, ни у кого-либо другого не нашлось достаточно мужества и не поднялась рука уничтожить это чудовище. И миллионы, миллионы прекрасных, самых лучших людей нашей страны погибли, полегли из-за него и только из-за него, дав этому чудовищу возможность еще выше поднять свою звериную голову и продолжать чинить суд и расправу над людьми, чудом пережившими войну и прошедшими через мыслимые и немыслимые испытания.

Мало того, он сумел приписать, присвоить себе ту огромную славу и симпатию всего мира, которую заслуженно завоевала наша могучая Красная армия, миллионы погибших, миллионы искалеченных советских бойцов и понесший неисчислимые жертвы советский народ. Он сумел нацепить на себя все лавры победителя от маршала до генералиссимуса и удалить из поля зрения всех настоящих победителей, так же, как во время жутких чисток, расстреляв всех героев Гражданской войны, присвоил себе лавры победителя.

Во время всей войны и особенно после ее окончания я очень надеялась, что вернувшиеся с фронта, чудом уцелевшие победители смело и решительно потребуют убрать его. И сама я рвалась на фронт с единственной мыслью, что если я жива останусь и вернусь, то до последнего вздоха буду добиваться этого.

Но вместо фронта мы почти в конце войны очутились в Мексике. Это еще один из парадоксов чисто военного времени. И что же мы слышали, будучи в Мексике в посольстве? Что Сталин стал еще злее и что с еще большей жестокостью и злобой отправляет всех вчерашних героев-победителей в лагеря или на тот свет. И многие советские люди, попавшие волей или неволей в Германию и ожидавшие с надеждой и радостью возвращения домой, на родину, вдруг поняв, что они попадут из одного лагеря в другой, стали бежать, прятаться, кончать жизнь самоубийством, только бы не попасть из огня да в полымя сталинских лагерей.

И как раз в это время, когда мы уже очень хорошо знали и представляли, что творится у нас дома, мы получили неожиданный не только для нас, но и для всех окружавших нас служащих посольства вызов вернуться в Москву.

На следующий день я, разбитая, пришла в школу. Обычно я успокаивалась на работе, как и сейчас, когда я еще издали увидела пеструю веселую стайку детей, бегавших в саду вокруг школьного дома.

«Нина Ивановна! Нина Ивановна!»… Закричали все хором, увидев меня открывающей тяжелую железную калитку. И меня тесным, плотным кольцом, окружили наши русские ребятишки. Они что-то рассказывали, перебивая друг друга. Капризничала Лия Иванова, отталкивая Славу Васькина, вырывала его руку из моих рук, желая быть ко мне поближе. А Слава все теснее, прижимался ко мне. Так я дошла до ступенек балкона.

— Ну, дети, бегите играть!

Меня встретили несколько матерей, искренне огорченных нашим отъездом.

— Нина Ивановна, такого преподавателя, как вы, у наших детей не будет. Как же они теперь учиться будут? Ведь замены вам не прислали. О чем думает Москва?

Учительница Зоя Алексеевна, остающаяся одна на всю школу, жаловалась:

— Что я без вас буду делать? Как я выполню школьную программу? Математику, физику, химию я не могу преподавать, я только преподаватель русского языка и литературы.

Она говорила искренне. Учебный год только начинался, и я знала, что на знаниях детей это отразится плачевно. Но я также знала, что изменить никто ничего не сможет. Народ мы государственный логике и здравому смыслу, в наших головах не должно быть места, если какие-то безмозглые чиновники уже решили все за нас.

Надо сказать, что занятия в школе в это время шли уже полным ходом, поэтому наш отзыв ошеломил всех. И у всех появилась полная уверенность, что без доноса здесь не обошлось. Один из наших друзей, который по долгу службы должен был знать все про всех, определенно сказал:

— Я знаю кто, да и вы, наверное, догадываетесь, чьих рук это дело.

Я пропадала целый день в школе, стараясь помочь остающейся одной и окончательно растерявшейся учительнице подготовить на несколько месяцев вперед школьные задания по математике, по физике, по химии, по алгебре и даже тригонометрии, так как учеников было не так много, но по возрасту они были с первого по десятый класс. И Зоя Алексеевна говорила, что по всем этим предметам, кроме русского, она чувствует себя «как в дремучем лесу».