Жилец - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Холмогоров cтр.№ 98

Понимаешь, дни мои сочтены, я подвожу итог – моя сорокадвухлетняя жизнь прошла впустую. Я ничего не нажил, кроме бесконечного стыда. Перед всеми – детьми, женой, друзьями. Потому и пью, чтобы этот стыд заглушить.

– Лева, что я слышу! Ты же философией занимался, должен знать, что жизни пустой не бывает. Да, твои амбиции выше реализации, ну и что из того? Я вообще не знаю ни одного человека в наше время, чьи амбиции сравнялись бы с достижениями. Ну разве что в чистой науке… Да и то – послушай Салтанова. Невежа и шарлатан царствует в целой отрасли – и поди хоть слово разумное вставь поперек, как же, народный академик, заживо великий Лысенко! А где Кольцов, где Вавилов?

– Ты сам и ответил. А философия… ничто не мешало мне в моей жизни так, как знание философии. В двадцать лет я сформировал свое мировоззрение. Идеалистическое, разумеется. И вся жизнь, ни на йоту не опровергнув, бьет меня смертным боем. Я выше всего ставил личность. Мыслящую личность. И сейчас ставлю. А что с ней сделали? И у нас, и в Германии. Это в Германии-то, на родине Гегеля, Шопенгауэра, Канта, Фихте… Сколько этих личностей полегло только вокруг Зубцова. Им стадо нужно – классовое, национальное, какое угодно, но стадо – пушечное мясо. Слушай, ты убивал немцев?

– Я во взводе связи служил, стрелять, бог миловал, не пришлось. Но смертей и увечий навидался – на три жизни хватило б. Тяжело было в первых боях. Морально тяжело. Потом, увы, проходит, инстинкт сильнее разума. А здесь – я это уже потом, в госпитале, узнал – против нас штрафники воевали. Это счастье, что не знали своевременно. В штрафниках-то не одна уголовщина – умников фашисты в своих рядах тоже не терпели. Так что на ржевских полях не одно пушечное мясо, а, ты прав, потенциальный Гёте лежит.

Я по всем показаниям должен был бы погибнуть в первых боях, еще в дачном Подмосковье – как видишь, цел остался. И ты, братец, не хорони себя раньше времени. Добрый Бог не дал нам знания о пределе.

– Знания нет, но есть диагноз.

– А что врачи говорят?

– Что мне врачи, я сам чувствую.

Прелестный месяц сентябрь! Особенно в начале. Деревья на Тверском еще густо-зеленые, и только местами по траектории солнечного луча полосами проходит желтизна. У подножья Пушкина маленькие дети веселятся, не ведая, что это о них сказано: «И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть…» Строка поэта настраивает на задумчиво-философский лад – давно ли самого сюда водили? А вот уж три войны прошли, два лагеря, и дай бог, чтобы у этих беззаботных младенцев обошлось. В войну с американцами Георгий Андреевич не верил, хотя вот уж полгода газеты стращают обывателя Дядей Сэмом и Джоном Булем, дружба с союзниками оказалась непрочной, и, по слухам, за радушные встречи в своих блиндажах на Эльбе начинают сажать. Да ну ее к черту, эту политику, будем наслаждаться! Небось последние теплые деньки, утренний воздух отдает холодком, хотя небо осенью пока не дышит. Девушки улыбаются. Не мне, ах, давно уж не мне, а все равно весело и приятно.

В добром расположении духа, еще удерживая в памяти бульварную зелень и блеск прелестных улыбок, хотя ноги давно уже ведут по асфальту переулка, Георгий Андреевич легко поднялся на второй этаж, но тут вперился в него строгий плакат: «4 сентября с. г. в 17.00 состоится открытое партийное собрание. Тема дня: Работа Дома пионеров в свете постановления ЦК ВКП(б) „О журналах „Звезда“ и „Ленинград“. Явка беспартийных обязательна».

И день, еще блистающий прощальным солнцем за входной дверью, заволокло скукой. Скукой и мерзостью. Да читал, читал я вашего Жданова, обсуждайте, если хотите, сами, а меня уж увольте, не желаю-с. Этот коротконогий вождь, заметно разжиревший после ленинградской блокады, и без погромной речи вызывал отвращение, он напоминал клопа, отвалившегося от человечьего тела, сытого и суетливого. И его пресловутый доклад о несчастных Зощенко и Ахматовой источал клопиную вонь. Странное дело, читая эту ждановскую речь, слышал Георгий Андреевич сталинский грузинский акцент, и голос вождя прорывался в риторических вопросах как бы к самому себе и жестких, непреклонных себе же ответах. Конечно, прихвостень только озвучивал своего пахана, а за всем этим стоит сам Сталин. Прав был тогда Коляс Милосердов, ох как прав! Хотя что он такого нового сказал? Все это предсказуемо и прекрасно вписывается в логику тиранства. Герой-победитель? – я тебе покажу, какой ты герой, пикнуть не посмеешь! Вот тебе и демократия. Как, оказывается, легко под фанфары загнать великий народ в прежнее стадо!

Весь день Георгий Андреевич чувствовал раздражение, играл невпопад, а дети, как назло, сегодня были особенно шумны и шаловливы, пару раз даже прикрикнул на них, чего никогда себе не позволял. Нельзя так образно, так натурально мыслить. Лоснящиеся бока рояля представлялись ему сытыми щеками Жданова и тоже, кажется, дурно пахли.

А Сечкин сегодня на себя не похож: он важен и неулыбчив. Одет был не по-физкультурному – в гимнастерку и галифе, в начищенных до блеска сапогах, в их тупых носах тоже мерещились надутые ждановские щеки. На гимнастерку нацепил все свои ордена и медали, и они позванивали при каждом движении. Ну да, парторг дома пионеров – шишка!

Когда занятия наконец кончились, Фелицианов стал собирать ноты, Сечкин окликнул:

– Георгий Андреевич, надо остаться. Объявление видели? Оно и вас касается.

– Ах, Анатолий Иванович, вы ж, наверно, заметили, я сегодня не в себе. Что-то голова с утра разболелась, давление, что ли…

– Нет-нет, никаких отговорок. Болит голова – примите пирамидон. Открытое партсобрание дело такое – хоть с биллютнем, хоть мертвый, а явись. Нельзя, нельзя, товарищ из райкома будет, циркуляр прислали – чтоб ни одна душа не отсутствовала. – «Товарищ из райкома» сказано так, будто генерал с инспекцией ожидается. Помолчал с минутку, и вдруг его осенило: – А что, Георгий Андреич, вы человек образованный, может, выступите, а?

Этого еще не хватало!

– Мне, к сожалению, нечего сказать по этому поводу. Я, признаться, не читал тех произведений, о которых идет речь в постановлении.

– Ну и что? Я тоже не читал. Мы должны активность проявить, что тоже на передовом рубеже.

– Мне активность необязательна. Должность, сами понимаете, незавидная, а говорить о том, чего я не читал, не считаю для себя возможным. Да и без меня охотники найдутся.

Ответом бывший танкист явно был недоволен, он, конечно, заподозрил музыканта в тайных симпатиях к Зощенко и Ахматовой и был в своих подозрениях прав. В апреле, кажется, Левушка достал билеты в Колонный зал на вечер поэзии, и там Георгий Андреевич впервые за добрых двадцать, да нет же – тридцать! – лет увидел Ахматову – величественную седую даму, почти непохожую на томную красавицу времен упоительного и легкомысленного начала века. Она давно не печаталась, и Георгий Андреевич почти забыл о ее существовании. Еще больше изменились ахматовские стихи; две строчки, прочитанные глуховатым прокуренным голосом, вернули Фелицианова в безумные апрельские дни сорок второго, будто она сама там была, все увидела, все поняла и с нечаянной ясностью высказала: