Жилец - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Холмогоров cтр.№ 129

Но большинство-то фотографий – совсем не известные Севе дамы и господа, забытые товарищи – друзья? родственники? свойственники? Поди знай. И спросить не у кого.

А ведь тысячи раз мог и спросить, и узнать… Все поколение вымерло. Дядя Жорж был последний.

И как теперь изволите хоть приблизительно восстановить целую жизнь длиною в век и один год? А тут еще – в письмах и фотографиях – обломки других жизней, чьих-то мыслей, чьих-то радостей (печали перед камерой редки), и все прошло с неясной, неосознанной целью и теперь безнадежно забыто.

Сева вглядывался в незнакомые лица господ с царскими орденами на лацканах сюртуков и на шее, старинных дам, одетых по моде середины девятнадцатого века, мальчиков и девочек в матросках, в гимназической форме, в форме то дореволюционной, то Красной армии, в убогих пиджаках от «Москвошвея»… Они ездили на лошадях и конках, не только в красных, но и в голубых трамваях и желтых поездах метро, писали стихи к семейным праздникам, ели соленые волнушки и грузди в деревне под Кашином, а в самой Вене пили кофе по-венски с мохнатой белой шапкой взбитых над чашечкой сливок, глодали сухие остовы воблы в каком-нибудь восемнадцатом году, не ведая, что в семьдесят восьмом этот деликатес будет доступен исключительно владельцам иностранных валют, лили сентиментальные слезы о неразделенной любви и изощрялись боцманским матом, читали взахлеб третью часть «Братьев Карамазовых», ожидая в нетерпении, когда же Катков выпустит следующий нумер «Русского вестника» с частью четвертой. А может, скучали от угрюмого Достоевского и хватали в восторге новенький томик Надсона – поди знай. Истлели гробы повапленные с глазетом и бронзовыми накладками и неповапленные вовсе из нетесаных сосновых горбылей (кому уж какие достались!), и кости смешались с песком иль глиною на забытых, затерянных могилах. Смотри, смотри, Сева, всматривайся и мучайся неузнаваньем, это все носители твоих ДНК. Ну и что, что ДНК? Ты с ним не очень-то заносись. Ну да, были в предках замечательные люди, два профессора истории, один – собственный дед – медицины, отец и тот же дядя Жорж великие надежды подавали. Но почему-то из всей программы наследственности фелициановской самым стойким оказался тот пунктик, в котором не музыкальный слух записан (ты, сын пианиста, начисто его лишен), не дедово упорство и предприимчивость, а любовь к вареной луковице из супа. Уж на что вы с Игорем различны и во внешнем облике, и в характерах, ни в жизнь, видя вас рядом, не догадаться, что родные братья, но ведь с детства дрались за эту луковицу, береженную мамой для уставшего на работе папы. И дети ваши тоже к этой проклятой луковице пристрастны. Нет чтоб какую добродетель унаследовать… Так что ни черта эта генетика не объясняет. Только запутывает.

Да черт с ней, с луковицей. Хотя и тайна. А вот почему у тебя, Сева, рожденного через пятьдесят два года после дяди Жоржа, как у менделевского горошка-племянника, открылось такое с ним стилистическое единство? Сам дядюшка так и не сумел объяснить этого чуда, хотя и обнадеживался этим фактом и ждал от тебя реализации своего таланта. Потому и сидишь над его архивами, потому и всматриваешься в изображение родственных лиц, читаешь письма, домашние стишки, квитанции из химчистки за 1962 год, дядины наброски то мыслей, то сюжетов, чьи-то дневники в чудом сохранившихся отрывках, не ведая, кому они принадлежат…

Так что, надо надписывать фотографии? Датировать свои записи? Рассказывать детям и внукам о прожитой жизни? Собственная дочь засыпает на глазах, когда начинаешь что-нибудь рассказывать о своей молодости. У них другая жизнь, другие порядки, им это, видите ли, скучно. Сам, дурак, скучал, когда взрослые изводили семейными легендами. Мысль убила банальностью, и Сева чуть было не захлопнул чемодан в очередной раз, но выпала пожелтелая бумажка. «Тов. жилец! За вами числится задолженность за свет за ноябрь 1958 года. Администрация». Текст был исполнен на пишущей машинке с прыгающими буквами: «и» вскакивала над строкой, а «д» норовила упрятаться под нею, к тому же и охромела на левую ножку. Слово «жилец» было подчеркнуто дядиной рукой, а на обороте его же сентенция: «Все мы жильцы. Все мы должники. Знать бы, кому и сколько». Вечно фелициановское: мысль возбуждается случайным словом, наспех записывается, как бы начерно, чтобы потом переписать и продумать, а потом… И редко это «потом» приходит. Как чудеса в гоголевском «Носе». Но приходит.