Жилец - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Холмогоров cтр.№ 97

– Да чего ж ему бояться? Выгляни в окошко – его одного и славят, все победы ему приписаны. А что тут по его же упрямству в сорок втором – сорок третьем творилось – все списали на немца, все забыли. Может и добрый жест сделать – распахнуть ворота.

– Да уж год целый прошел! Хотел бы – давно б распахнул. А значит – не хочет. Погодите, он еще наворотит, тридцать седьмой либеральным покажется.

– Ну это ты, Коляс, хватил! Я, например, вижу явные признаки смягчения. Смотри, что сейчас издают – Блока громадный том, и чего там только нет, все его стихи. В тридцать седьмом и помыслить было страшно. И Лермонтова. Вроде классик, а даже до революции не все печаталось, а теперь – пожалуйста, самые его озорные поэмы времен Школы гвардейских подпрапорщиков и юнкеров. Пустяк, конечно, вещички слабенькие, а приятно. Есенина аж в двух томах! Может, и впрямь Сталин одумался и, благодарный за победу, даст хоть глоточек свободы.

Георгий Андреевич не очень уверенно, но поддержал Салтанова:

– Несомненно, какие-то дуновения есть. Я года полтора назад спектакль видел. Его, конечно, прикрыли, не могли не прикрыть. Это сказка вроде как для детей о драконе, пожирающем красавиц. Его отважный рыцарь побеждает, но победу приписывает себе некий бургомистр, который в свою очередь требует тех же жертв. Намек ясен. Но вот что интересно – репрессий не последовало. Может, и впрямь дождемся какой-то свободы…

– Свободы и демократии! – нетвердым голосом заключил Левушка. Его что-то развезло от весны, портвейна и разговоров о глотке свободы.

– Дудки-с!!! Демократии захотел. Историю надо знать. В России после великих побед начиналась тирания. Александр Первый взашей выгнал Сперанского и призвал к своей особе Аракчеева.

– Ну, когда это было! При крепостном праве. Считай, в другой стране, с другим народом. Нет, проснулся русский человек, и гаду фашистскому шею свернул, и Европу освободил, теперь с нами нельзя, как в тридцатых годах!

– Ты за окошко выгляни. Кто там усатого славит? Народ-победитель. Ничего с ним за полтораста лет не переменилось. Тогда-то тоже и Кутузова, и Багратиона легко подзабыли, а славили Александра. Он и рад стараться – все реформы побоку, Сперанского в ссылку, а нам подавай шпицрутены. А чем Сталин лучше?

И тут все замолкли. Страх охватил. Георгий Андреевич оглядел стол – четырнадцать человек. В славном отечестве, царстве свободы уже втроем следовало б держать язык за зубами.

– Пошли играть в волейбол, – Первовский резко встал, и напряжение вдруг рассеялось.

Первовский отличный психолог. Чуть бы промедлил, и поди знай, чем бы кончилось сегодняшнее застолье.

Пока гости играли в волейбол, Георгий Андреевич прошелся по городу. После того кошмара, что пережил на подступах к Зубцову Фелицианов, он ожидал гораздо больших разрушений. Но казенные дома вдоль Вазузы и у площади Ленина сохранились, зато от домов, что стояли на холме над рекой, мало что осталось. Заволжье тоже порядочно разрушено. На Пугачева, 15, зияла громадная воронка, зарастающая молоденьким репейником и мать-и-мачехой. Видно, прямым попаданием разнесло. Хозяйка сгинула еще в сорок третьем, когда утихли ржевские бои, узнавал, в Германию угнали, едва ли Лидия Самсоновна жива. Во всяком случае, никаких известий пока нет. Он оглядел это место, где был не столько счастлив, сколько покоен, и желание съездить к месту последних боев, что волновало в дороге сюда, пропало. Георгий Андреевич вернулся к Первовским. До конца праздников был грустен и трезв, хотя к застолью возвращались несколько раз.

* * *

Его разбудил бухающий Левушкин кашель. Сон слетел, Георгий Андреевич напрасно жмурил глаза, укутывался в одеяло – нет, не спится. Оделся, вышел на крыльцо. Закурил. Тихие шаги послышались за спиной – Левушка. Тоже не спит. Ну да, похмельный сон тонок – Льва свалило, еще когда Жорж прогуливался по городу.

– Что-то ты много пить стал, братец.

– Марианна нажаловалась?

– Я и без нее вижу.

– Жоржинька, милый, не читай мне нотаций. Я наперед знаю, что ты скажешь: что у меня семья, надо думать о детях, надо быть ответственным, что я качусь по наклонной плоскости, что, того гляди, из пьяницы превращусь в алкоголика… Не превращусь! Не успею. Стыдно жаловаться именно тебе и здесь, где ты пережил такое, что ни в каком кошмарном сне не привидится, но это все в прошлом… Война кончилась, ты свои раны залечил и можешь жить дальше, а я из тыловых частей вышел полным инвалидом. Ты слышал, как я кашляю? Вот-вот за Сашкой последую… Он мне что-то часто снится в последнее время, будто зовет.

– Тем более береги себя.

– А зачем? Туберкулез не лечится, ну отодвину конец на пять месяцев, даже на год – дети еще малы, и я не способен помочь им стать на ноги. Даже Игорю – ему четырнадцать, сам знаешь, возраст независимый, характер неуправляемый, и ничего с этим, пока личность в нем сама не пробудится, не сделаешь. О Севке и не говорю. У Игоря хоть было нормальное детство, домашнее воспитание – рано или поздно скажется… А этот – сам видишь. Ясли, детские сады с грубыми, темными тетками-воспитательницами. А он слабый, забитый, всюду его обижают, и все жестокости детства испытывает на своей шкуре. Мы с Марианной видим, знаем, а что можем сделать? Жена моя женщина героическая, я восхищаюсь ею, но… Знаешь, мне трудно с ней, она подавляет меня, я мучаюсь сам, мучаю ее, а она никак этого не может понять. Как всякий сильный человек не понимает слабого. И я бегу из дому, мне тесно, мне тяжело… То, что я переносил еще в сороковом году, непосильно сейчас, а она помнит меня тем – молодым и сравнительно сильным – и не может взять в толк, почему мне сейчас не даются элементарные бытовые усилия.

– Ну так работай. Тебе в этом смысле повезло больше, чем мне. Меня кормит не то, чему я учился, не призвание, а бог весть что – то фотография, то таперство…

– Тут дела еще хуже. Я, можно сказать, достиг вершины, дальше не вырасти. Только вершина-то ниже моих способностей. Да, я хороший педагог, меня ценят, уважают, я дорвался после армии до дела… А сколько ни пропадаю в училище – дай бог, на четверть воплощаю то, на что способен. Народ в училище без меня страшно распустился. Я застал полный бардак, никто ни за что не отвечает и отвечать не хочет… И вместо того, что торжественно именуется творческим трудом, я занимаюсь всякой административной мутью, издаю от имени директора сволочные приказы – кому выговор, кому лишение премии, даже зарплаты. Это не в моем характере, я не жандарм… А делать нечего, приходится… И даже собственные часы пришлось сократить – тут уж не до вольных упражнений ума на лекциях. Об исполнительстве и не говорю – время упущено, и давно, еще когда я после консерватории без работы по Москве носился. Да и деградирую как исполнитель без постоянной практики. Что до теории музыки – ну ты сам знаешь, что с нашей теорией творится. За каждым словом следишь, как бы чего не сморозить. Диалектический материализм, мать его… Марксистско-ленинское учение… А что эти глухари смыслили в музыке? Ах да, Ильич любил «Апассионату», но предпочитал расстреливать. Так, кажется, у Горького?