Руководство для домработниц - читать онлайн книгу. Автор: Лусиа Берлин cтр.№ 91

Не думаю, что я испытывала настоящее сексуальное влечение, – я была еще маленькая. Но я благоговела перед физической красотой Сэмми, перед его обаянием. Какие оправдания тут ни находи… Хорошо, соглашусь, моему поступку нет оправдания. Я начала разговаривать с Сэмми. Села в его машину.

Как чудесно это было – кататься на открытом автомобиле. Нас обдувал прохладный ветер, когда мы неслись по Плазе, мимо кинотеатра “Вигвам”, “Отеля-Дель-Норте”, универмага “Популар”, а потом по Месе в сторону Апсон-стрит. Я хотела было попросить, чтобы Сэмми высадил меня за несколько кварталов от дома, но увидела Хоуп, сидевшую на фиговом дереве на пустом участке у перекрестка Апсон-стрит и Рэндольф-стрит.

Хоуп заорала. Встала на ветку дерева, потрясая кулаком в воздухе, проклиная меня всеми сирийскими проклятиями. Может, из-за этих проклятий вся моя жизнь сложилась так, как сложилась. По-моему, это логично.

Я вылезла из машины, и в груди у меня похолодело, все тело охватила дрожь. Ковыляя, как старуха, я поднялась на свое крыльцо, бухнулась на качели.

Я знала, что нашей дружбе конец, я знала, что поступила дурно.

Каждый день тянулся нескончаемо. Хоуп проходила мимо меня, словно мимо невидимки, играла по свою сторону забора с таким видом, словно нашего двора не существовало. Теперь она и ее сестры разговаривали только по-своему. Если выходили наружу, разговаривали во весь голос. Говорили гадости – я ведь много арабских слов понимала. Хоуп играла в мататенас на крыльце долгими часами, распевая арабские песни – красивые-красивые; от ее хриплого заунывного голоса меня охватывала тоска по ней, хотелось плакать.

Кроме Сэмми, никто из Хаддадов со мной не разговаривал. Ее мать плевала в мою сторону и потрясала кулаком. Сэмми окликал меня из машины, если встречал далеко от дома. Говорил мне, что просит прощения. Пытался меня утешить, говорил: “Я-то знаю, она все равно тебе подруга, ты, пожалуйста, не грусти”. Говорил, что понимает, почему я не могу с ним разговаривать. “Прости меня, пожалуйста”. Я отворачивалась, чтобы не видеть его лица, когда он говорит со мной.

Мне никогда в жизни – ни до, ни после – не было настолько одиноко. Мерило одиночества. Нескончаемые дни, неумолимый стук ее мячика об бетон, час за часом, свист ее ножичка, вонзающегося в газон, блеск клинка.

В округе не было других детей. И я, и она несколько недель играли сами с собой. Она отрабатывала трюки с ножом на своем газоне. Я раскрашивала картинки и читала, лежа на качелях на крыльце.

Перед самым началом учебного года она уехала навсегда. Сэмми и ее отец снесли по ступенькам ее кровать, тумбочку и стул, погрузили в огромный мебельный грузовик. Хоуп залезла в кузов, села на кровать с ногами, чтобы выглядывать наружу. На меня даже не посмотрела. В огромном кузове она казалась крошечной. Я глядела вслед, пока грузовик не исчез из виду. Сэмми окликнул меня из-за забора, сказал мне, что она уехала в Одессу, штат Техас, будет жить у каких-то родственников. Я говорю “Одесса, штат Техас”, потому что однажды кто-то сказал: “Это Ольга, она из Одессы”. А я подумала: “Ну и?” Оказалось, что эта Одесса – на Украине. А я думала, что есть только одна Одесса – та, куда уехала Хоуп.

* * *

Я опять пошла в школу, и там было не так уж плохо. Меня не волновало, что я всегда одна, что надо мной смеются. Корсет становился мне мал, спина болела. Вот и славно, думала я, так мне и надо.

Вернулся дядя Джон. Не провел дома и пяти минут, как сказал моей маме:

– Корсет ей жмет!

Как я ему обрадовалась. Он приготовил мне обед – миску хлопьев из воздушной пшеницы с молоком, всыпал шесть ложек сахара и не меньше трех столовых ложек ванили. Сидел напротив меня за кухонным столом и пил кукурузный виски, пока я ела. Я рассказала ему про мою подругу Хоуп, вообще обо всем. И даже про те школьные неприятности рассказала. Хотя успела почти забыть про них. Пока я рассказывала, он то кряхтел, то бурчал: “Вот дьявольщина”, и все отлично понимал, особенно насчет Хоуп.

Он никогда не говорил фраз вроде: “Не волнуйся, все уладится”. Как-то Мейми сказала: “Могло быть и хуже”. “Хуже? – взревел дядя Джон. – Все могло быть в сто тысяч раз лучше, черт подери!” Он тоже был алкоголик, но, когда пьянствовал, становился только добрее – не то что мать с дедом. Или сваливал куда-нибудь – в Мексику, или в Накодочес, или в Карлсбад, а иногда, как я теперь понимаю, оказывался за решеткой.

Он был красавец, брюнет, как дедушка, с одним синим глазом – второй ему выбил дедушка, когда в него выстрелил. Стеклянный глаз у дяди был зеленый. Я точно знаю, что стрелял в него дедушка, но как это вышло? Есть не меньше десятка разных версий. Когда дядя Джон нигде не пропадал, он жил в сарае на заднем дворе, в двух шагах от террасы, которую он приспособил под мою комнату.

Дядя Джон носил ковбойскую шляпу и сапоги, он был вылитый храбрец-ковбой из кино, но только иногда, а в другое время становился каким-то жалким плаксивым бродягой.

– Опять заболел, – вздыхала тогда Мейми.

– Напился, Мейми, – говорила я.

Когда напивался дедушка, я пыталась спрятаться, потому что он ловил меня и начинал качать. Однажды он делал это на большом кресле-качалке, вцепившись в меня, и кресло подскакивало на полу в нескольких дюймах от раскаленной печки, а дедова фиговина тыкала и тыкала мне в зад. Он пел: “Старая кастрюля с дыркой посреди”. Громко. Пыхтя и покряхтывая. Совсем рядом сидела Мейми и читала Библию, а я надрывалась:

– Мейми! Спаси меня!

Появился дядя Джон, пьяный и пыльный. Отнял меня у дедушки, сгреб его за грудки. Сказал, что в следующий раз убьет его голыми руками. Потом захлопнул Библию в руках Мейми:

– Мамочка, перечитай ее еще раз. Ты неправильно поняла про подставь другую щеку. Когда обижают ребенка, это правило не действует.

Она заплакала, сказала, что он ей всю душу рвет.

И вот теперь, пока я доедала хлопья, дядя Джон спросил, трогал ли меня дедушка. Я сказала, что нет. Сказала, что он делал это с Салли, один раз, я видела.

– С крошкой Салли? А ты что тогда сделала?

– Ничего.

Да, тогда я ничего не сделала. Стояла и смотрела, испытывая смешанные чувства: страх, похоть, ревность, ярость. Джон подошел ко мне, отодвинул стул, начал меня трясти. Вспылил:

– Это была подлость! Слышишь, что я сказал? А Мейми где была?

– Поливала огород. Салли спала, но проснулась.

– Когда меня здесь нет, ты – единственный хоть чуть-чуть разумный человек в этом доме. Ты должна ее защищать. Слышишь?

Я кивнула. Мне стало стыдно. Но еще стыднее – из-за тогдашних моих чувств. Дядя Джон каким-то чудом догадался. Он всегда понимал все, что ты не могла не только высказать, но и объяснить самой себе.

– Ты думаешь, что Салли хорошо устроилась. Ты к ней ревнуешь, потому что Мейми уделяет ей столько внимания. И потому, даже если он делал с ней нехорошие вещи, ладно уж – лучше уж с ней, чем с тобой. Правда ведь? Лапочка моя, еще бы ты к ней не ревновала. Она живет как у Христа за пазухой. Но ты ведь помнишь, как ты тогда разозлилась на Мейми. Помнишь, как ты умоляла ее: “Спаси”? Отвечай!