Яблоко, уже сорванное, кто-то протягивал ей через плечо. Она не взяла. По спине прошел странный холодок. Павлов (она снова не слышала, как он подошел к ней сзади) легонько провел пальцами по ее шее. Затем наклонился, вдыхая аромат ее волос. Ладонь его, точно легкую паутинку, смахнула с ее обнаженного плеча бретельку сарафана.
Катя слышала его сердце: удар, еще удар, еще…
— Не надо, пожалуйста. Прошу вас. Не надо, не смейте!
Он тут же отстранился. Она оглянулась. Павлов вернулся к костру. Постоял секунду, глядя на языки пламени.
— Не буду, все, — посмотрел на свои руки, — пальцем больше не коснусь. Это глупость моя.
Катя прислонилась к стволу. Затылок стягивало все сильнее. Внутри, где-то у самого желудка, ворочалось что-то тяжелое, неприятное, чему еще, однако, не было точного названия.
— Ничего, — ответила она как можно мягче, стараясь, чтобы голос не фальшивил. — Я все понимаю, ничего, Витя.
Павлов ушел в дом. Затем вернулся и начал возиться с мясом, с углями, шампурами и шашлыком. Катя разыскала Чен Э, делала вид, что поглощена игрой, пыталась с ним объясниться заученными жестами: «сердце мое», «не прыгай». Когда вернулись Кравченко и Мещерский, «ребрышки» были уже готовы. Павлов принес из холодильника несколько бутылок водки, Катино мартини.
— Я дурак, — шепнул он ей и подал горсть крупной клубники. — Не держите зла, что с кретина-то взять?
Она улыбнулась ему, опять же стараясь, чтобы это получилось не слишком фальшиво.
И шашлык, и баранина удались на славу. Пир вокруг костра шел горой. Катя созерцала пустые бутылки, торчавшие тут и там из травы: да, вот тебе и пикничок.
А тут вдруг сумерки накатили незаметно и стремительно. На небе все выше поднимался зеленовато-прозрачный диск, потянуло свежей прохладой, и еще уютнее затрещали в костре сухие сучья.
Павлов принес с террасы гитару, но сам петь не стал. Ею завладел Мещерский, меланхолично перебирал струны аккорд за аккордом, тихо покашливая.
— Я вам спою романс, — объявил он томно. Посмотрел на Катю и уже более решительно добавил: — О любви и соловьях.
— А я на качелях покачаюсь, Сереженька, — объявила она, поднимаясь. — Издали у тебя лучше резонирует голос.
Качели между двух старых лип мерно двигались: вверх, вниз. Мещерского и его гитару отсюда было едва слышно — слава богу. Катя следила за луной, как она тоже покачивается на своих небесах — от мартини, наверное… Где-то в траве квакали лягушки.
Вдруг ночную тишину нарушил резкий звук — треск мотоцикла. Где-то рядом, совсем близко! Катя вскочила, путаясь в траве, побежала к калитке, выскочила на темную пустынную улицу — никого. Она постояла, подождала — нет, если кто и ехал, она опоздала. Кто же это был? Жуков? Помедлив, вернулась в сад.
— …Ну, купил я эту машину, ну, сморозил глупость. — Павлов лежал в траве и объяснял что-то красному Мещерскому, облокотившемуся на поставленную торчком гитару. — Ну, не казни ты меня, сам уж сколько раз себя за это дубасил.
— Тебе б надо было с самого начала не деньгами на иномарки швыряться, а вложить их в дело да прокрутить годика три. Глядишь бы, Витюша, сейчас и…
— Понял я, понял я все, Сережка. Все правильно ты это говоришь. Вложил бы тогда, не пришлось бы сейчас с долгами побираться. Но ты и меня пойми тоже. Во-первых, я не торгаш. Ну не дано, понимаешь? Туп. Ни черта я в этих аферах не соображаю. А во-вторых, эх, да, может, я о такой тачке всю свою жизнь мечтал! Как сел я тогда за руль, так меня прямо и вдарило. Ну летал, понимаешь? Не ходил, а летал, словно это женщина у меня, которую я…
— Слушай, Вить, я давно тебя спросить хочу, а чего это с Ленкой у вас произошло тогда? — подал голос Кравченко, и по голосу его Катя тут же определила, что драгоценный В.А. был под страшнейшими шарами. — Может, тебе вспоминать неприятно, тогда ай эм сорри.
— Нормально все. Не получилось у нас просто, вот и развелись.
— Вы сколько вместе-то были?
— Года полтора. Мало?
— Ты с банкротством-то погоди пока, официально-то, — бубнил свое Мещерский, — тут с юристом надо помозговать, а потом уже о ликвидации заикаться. Фирма это все же твоя как-никак.
— Да, Виктор, женщины сейчас капризные пошли, — Кравченко едва ворочал языком, толкуя тоже о своем. — Чуть не туда ветер подует, сразу на попятный. Силу уважают — это да. Мощь. Я тут фильм старый смотрел про шахтеров. Борис Андреев там — ну просто загляденье. Вот мужик, а? Силища… Я ведь тоже из шахтеров, между прочим.
— Это из каких же это ты шахтеров? — Катя присела на траву возле него. Неожиданно ранившее ее слух слово «фирма» билось в ее мозгу настойчивой осенней мухой. Хотелось ударить себя по голове, прикончить эту проклятую назойливую тварь, но… никак не получалось. — Это из каких же это шахтеров? — повторила она.
Мещерский подошел и заботливо подал персик и бокал, наполненный чем-то, пахнущим весьма крепко.
— Из каких, говоришь? Да из донецких. Крав-чен-ко. Самая наша шахтерская фамилия. Прадед мой из забоя не вылазил. А маладо-о-го-о коново-о-да… — пропел —; вдруг Кравченко, — несут с разбитой голо-вой.
— Сегодня мы уже потомки шахтеров. Только вчера о Запорожской Сечи толковали. — Катя взглянула на Павлова и неожиданно для самой себя хлопнула стакан единым махом и… едва не задохнулась. В стакане был чистый коньяк! Что они, с ума посходили? Напоить ее решили, в самом-то деле?
— Эх ты… барышня… упрекаешь еще тоже… Гудки тревожно загуде-ели-и, команда двинулась в забой… Да ты хоть знаешь, что такое коновод-то, а? Видишь, Вить, морщится. Ничего родного, исконного не знает. А разбуди среди ночи, спроси фамилию какого-нибудь наполеоновского маршала занюханного, с ходу отбарабанит. Ну, скажи ты мне, что есть… их бин… коновод, а?
— Отстань ты от меня.
— Это в старину на шахтах лошади возили вагонетки с углем. А погонщик звался коноводом. — Павлов подбросил в костер сучьев. Пламя осветило его лицо.
— Эх ты, Катька-Екатерина, ничегошеньки-то ты не знаешь. Жизни не знаешь, одни фантазии у тебя, — Кравченко потянулся было к ней.
— Ты в огонь сейчас свалишься. Ты уже и на ногах-то не стоишь, — она отодвинулась.
— Кто это не стоит? Я? Ты посмела усомниться?
— Вадь, ладно, давай лучше выпьем, а? — Павлов тронул приятеля за руку. Но Кравченко только упрямо мотнул головой.
— Во мне сомневаются. Эй ты, девчонка! Ну-ка, дай сюда руку!
— На лучше мою, — предложил Павлов.
— Твою? А-а, ладно. Ну, давай свою. Молодость вспомним, Витюша. — Кравченко медленно поднялся. — Армрестлинг, значит. Ну, пусть будет так. Нэхай его. Серега нас рассудит.
Он и Павлов тут же уселись за ветхий дачный стол, сцепили руки, пробуя кто кого. Катя только щурилась на огонь: Павлов против верзилы Кравченко явно не тянул. Что он вдруг так?