— Ребенок, тобой усыновленный, жить беспечально не будет. Твой ребенок поедет в детский дом и вырастет круглым сиротой. Вот и все, чего ты добился. А его наследство… Ему, конечно, назначат опекуна. Но пока он подрастет.. Что станет с той квартирой, с теми картинами? Неужели ты думаешь, что это все дадут маленькому калеке? Вряд ли. Желающих много на все это отыщется… так что сын твой будет расти среди чужих в каком-нибудь задрипанном интернате для умственно отсталых. Вот какое счастье ты ему подарил!
И, выпалив все это, Никита испугался не на шутку: с Павловым, казалось, вот-вот произойдет что-то страшное. Лицо его исказила судорога. Он со всей силы вдруг ударил стиснутыми кулаками по коленям. Потом еще раз, еще, словно пытаясь сломать эти ненужные уже, бессильные руки. Жест был тот же самый, что и…
— Прекрати! — крикнул Никита. — Прекрати немедленно! — и так как Павлов уже ничего не слышал, а все бил скованными руками по ногам, по столу, по спинке стула, распахнул дверь в коридор, вызывая конвой. — Уведите его в камеру. Руки только сначала перевяжите!
Потом Колосов вернулся туда, где ожидала его Катя. Она не задала ему ни единого вопроса.
— Тебя домой отвезти? — спросил он.
— Нет, лучше в Никитский. Меня ждут.
Он сделал так, как она сказала. Перед тем как войти в управление, чуть помедлил, наблюдая, как Катя перешла « через дорогу и пересела в синюю „семерку“-»Жигули", припаркованную возле Зоологического музея. Там вроде вырисовывался силуэт Мещерского, помахавшего ему рукой, и — еще какого-то парня, сидевшего за рулем.
Только когда «семерка» растворилась бесследно в потоке машин, Никита поднялся по мраморным ступенькам и открыл тяжелую дверь. Он возвращался в родные стены. А что еще ему оставалось?
А в машине все долго пришибленно молчали. Кравченко вертел руль и курил сигарету, стряхивая пепел за опущенное стекло. Печальный похудевший Мещерский нарушил тягостное безмолвие первым:
— Колосов тебе что, все рассказал? Да, Катюша?
— Да.
— А сейчас вы оттуда приехали?
— С Петровки. Павлов там в изоляторе содержится.
— И ты… ты его видела?
— Нет. Я не пошла.
Кравченко глянул на нее в зеркальце и снова сосредоточился на дороге.
Они ехали уже по Садовому кольцу, обогнули здание метро «Парк культуры», переулком выскочили на набережную Москвы-реки.
— Ребята, а что же теперь будет с его ребенком? — спросила Катя.
Ответом — гробовое молчание.
— Вадя, что будет с ребенком? — повторила она громче.
— Ну, ведь есть же сейчас детские дома, интернаты… Не бросят же его, — сказал он тихо.
Катя подождала еще — но Мещерский вообще не издал ни звука.
БЛИЗКИЕ НАШИ — ДАЛЬНИЕ НАШИ ГЛУХИ К НАМ И К СЕБЕ.
«Можно подумать, что ты сама решишься на то, о чем спрашиваешь их. Ведь нет же, не решишься. Тогда зачем же задавать глупые сентиментальные вопросы? И ждать на них ответа. Ведь если бы тебе ответили так, как отвечают в таких случаях романтические герои, ты бы первая струсила и пошла на попятный. Так зачем же спрашивать?!» — Ей показалось, что не она, а кто-то другой говорит ей все это, а собственный голос был словно чужим. Чужим и фальшивым.
— Вадя, будь добр, пожалуйста, останови. У меня от бензина голова кружится. Я пройдусь немножко одна.
Кравченко мрачно смотрел, как она выбирается из машины. Подался было следом.
— Не надо, — остановил его Мещерский. — Оставь ее. Это пройдет скоро. Должно… пройти.
Катя брела по залитой лучами заходящего солнца набережной. За рекой, в парке, в гуще золотисто-багряной листвы медленно вращалось колесо обозрения. КОЛОВРАЩЕНИЕ. Они видели его в тот самый вечер, когда впервые познакомились в музее… Катя закрыла глаза. ВСЕ МОЖНО ПЕРЕТЕРПЕТЬ. ВСЕ, НО… Как они тогда вместе везли окровавленного Романа Жукова в больницу и Павлов говорил ему: «Ты не умрешь, парень». И как радовался Чен Э, когда она пыталась говорить на его языке: «мальчик», «побежали», «сердце мое»…
Приятели видели — Катя выхватила из сумочки блокнот и вдруг взметнула его высоко-высоко в воздух. Листки веером разлетелись над водой и поплыли вниз по реке. А Катя спешила от них прочь. Все дальше и дальше. Вот только куда теперь?