В тени вечной красоты. Жизнь, смерть и любовь в трущобах Мумбая - читать онлайн книгу. Автор: Кэтрин Бу cтр.№ 37

Госпожа Пайкрао прекрасно знала, что доведение до самоубийства в Индии считается очень серьезным преступлением. Уголовный кодекс создавался еще при британских властях, и англичане постарались принять все меры, чтобы искоренить историческую практику принуждения к самосожжению ^[66]. Во многих семьях считалось, что жена обязана взойти на погребальный костер вслед за умершим мужем. Это позволяло родственникам избавиться от расходов по содержанию вдов.

Согласно новой версии Фатима признавала, что сама подожгла себя. Но вину за этот свой поступок все-таки перекладывала на других. Она достоверно передала события в том, что касалось вечерних угроз Кекашан, которая пообещала оторвать ей вторую ногу. И честно рассказала об обещании Карама избить ее, а также о выдвинутом требовании, чтобы ее муж оплатил половину стоимости строительства стены, разделявшей хижины. На этот раз она не упоминала Зерунизу, потому что знала, что у той есть железное алиби: во время самосожжения госпожа Хусейн находилась в полицейском участке. Зато теперь она обрушилась с обвинениями на Абдула.

Именно он, Абдул Хусейн, душил и избивал ее. Так говорилось в ее подредактированных показаниях. Как же обойтись без него? Каким образом завистница может подорвать благополучие соседей, если не упомянет парнишку, который своим трудом кормит все их семейство?

«Я, будучи инвалидом, не могла дать отпор моим обидчикам. В гневе и отчаянии я вылила имевшийся в доме керосин на голову и подожгла себя» – так заканчивалось ее заявление.

Следователь Пайкрао приписала от себя: «Признание записано при ярком свете ламп дневного освещения», – и покинула больницу, чтобы приступить к своей основной работе. Если к этому документу приобщить еще несколько свидетельств, которые она надеялась собрать в Аннавади, то можно будет рассчитывать на хорошие отступные от Хусейнов.

На третий день после того, как Фатима оказалась в ожоговом отделении, у нее начала сходить кожа с лица, отчего ее миндалевидные глаза казались округлившимися и удивленными. Она будто бы недоумевала, как же такое могло с ней случится. Можно подумать, что, зажигая спичку, она не подозревала, чем все кончится. «Мне очень больно говорить», – жаловалась она мужу, который дежурил у ее кровати. Однако, несмотря на боль, она иногда прикрикивала на него. Однако сейчас ее голос звучал не так пронзительно, как раньше.

Лицо ее супруга, обычно широкое, с тяжелым подбородком, за последние дни вытянулось и осунулось. Вообще-то, у него, как у любого сортировщика мусора, была неплохая координация движений. Но теперь из-за стресса его руки постоянно тряслись, и он толком ничего не мог делать. Даже перетирание прописанных жене таблеток в порошок казалось ему непосильным трудом. Заодно он раскрошил весь хлеб, который принес, чтобы покормить ее.

По счастью, она не очень хотела есть. Купер, больница на пятьсот коек, обслуживавшая бедные кварталы с миллионным населением, не могла предложить своим пациентам хороший рацион. Неважно дело обстояло и с лекарствами.

– Наши запасы закончились, а новые препараты со склада не завезли, – такие официальные объяснения давала страждущим медсестра. На самом деле все было разворовано и продано на сторону.

Родственники должны были самостоятельно покупать лекарства для больных. Маленький тюбик прописанной врачом противоожоговой мази – сульфадиазин серебра – стоил двести одиннадцать рупий. Он закончился на второй день, и мужу Фатимы пришлось занимать деньги, чтобы купить еще один. Смазывая ожоги, он очень боялся причинить жене боль, особенно когда дотрагивался до бледно-розового участка внизу живота, с которого сошел кожный покров. Вообще-то мужчина рассчитывал, что медсестры помогут ему, но те старались избегать физического контакта с пациентами.

А вот высокий молодой доктор не боялся прикасаться к больным. Как-то вечером он пришел в палату и потянул Фатиму сначала за одну руку, а потом за другую. От этого бинты, давно приобретшие желто-черную окраску, начали провисать.

– Со мной что-то не так. Такой озноб! – пожаловалась ему больная.

– Пейте по три бутылки воды в день, – посоветовал врач и поправил грязные повязки.

Но у мужа Фатимы после приобретения средства от ожогов не было возможности покупать еще и бутилированную воду. Поэтому доктор за глаза назвал старика безответственным и неспособным обеспечить больной супруге все необходимое для выздоровления.

Вскоре пожилой сортировщик мусора вернулся к работе, чтобы добыть денег на лекарства. На вахту в больнице заступила мать Фатимы.

– Меня подожгли соседи, – сказала ей Одноногая, а затем изложила еще одну версию событий, так что мать совсем запуталась. Да и сама потерпевшая теперь тоже не очень понимала, где правда, где ложь. Ей не хотелось заново всем все объяснять. Ей нужно было выздоравливать, а полиция уж позаботится о том, чтобы виновные понесли наказание, тем более что Абдул и Карам Хусейны уже схвачены.

Крик из уст Абдула вырвался еще до того, как полицейский с рыбьими губами в первый раз опустил кожаный кнут на его спину. Этот стон зрел в груди мальчика еще с утра, когда он бежал в участок, чтобы сдаться.

Тогда, на пути в аэропорт, он еще надеялся, что сможет объяснить, что на самом деле произошло с Фатимой накануне вечером. Ну, или хотя бы защитить отца от побоев, заняв его место. Лежа животом на деревянном столе, он думал: возможно, эти удары предназначались Караму? Но абсолютной уверенности в этом уже не было. Ясно было одно: никаких объяснений в полиции слушать не будут. Они не желали знать про перепалку между соседями и разрушившуюся кирпичную стену. Им нужно было только добиться признания, что он, Абдул, облил женщину-инвалида керосином и поднес горящую спичку.

– Она умрет, и ты получишь триста вторую! – сказал полицейский ликующим, как показалось его жертве, тоном. Абдул знал, что триста вторая статья в индийском уголовном кодексе – это убийство.

Чуть позже во время этой порки (точно определить, сколько времени прошло, Абдул не мог) началась новая мука: он услышал голос матери. Казалось, что она стоит совсем рядом, где-то в районе комнаты, называемой приемной.

– Не делайте ему больно! – громко умоляла Зеруниза. – Будьте с ним помягче, проявите милосердие!

Абдул не хотел, чтобы мать слышала его стенания, и попытался взять себя в руки. Не надо смотреть на наручники, сковавшие запястья; не надо поднимать взгляд на рыбообразного офицера и на хорошо отглаженные стрелки форменных брюк цвета хаки. Избиваемый закрыл глаза и попытался мысленно произнести слова какой-нибудь молитвы, хотя не помнил, когда последний раз молился.

Но все эти усилия не помогли. Сдержать крики было невозможно. Стоны и всхлипывания разносились далеко и долетали до дороги. Однако чуть позже, когда экзекуция закончилась и Абдул рассеянно следил за тем, как удаляется за дверь полицейский в начищенных коричневых ботинках, он попытался убедить себя, что не проронил ни звука. Пока его пороли, по всему участку были слышны оглушительные вопли Зерунизы. Но прямой связи между рыданиями Зерунизы и мучениями ее сына все же не было. Зная склонности своей матери, Абдул легко мог предположить, что она так воет целый день.