Красная валькирия - читать онлайн книгу. Автор: Елена Раскина, Михаил Кожемякин cтр.№ 36

В Лондоне Гумилев почти получил назначение на Месопотамский фронт, в Британский экспедиционный корпус, где требовались толковые русские офицеры, верные низложенному Временному правительству. Назначение сорвалось - генерал Ермолов предпочел отправить прапорщика Гумилева назад, в Россию. Наверное, генерал Занкевич вспомнил о миссии дерзкого стихотворца в Ля Куртин и не слишком лестно отрекомендовал его Ермолову.

В Англии Гумилев пробыл несколько месяцев и в апреле 1918 года принял окончательное решение об отъезде в охваченную революционным безумием Россию. Вспоминалось решение, к которому он пришел год назад, в санитарном поезде, на пути в Петроград: "Пусть я не самый лучший, не самый верный солдат, но...".

А родные? Что ожидает их? С ним рядом теперь находиться опасно. Быть может, сначала вызвать их сюда, в Европу, а потом уже уехать самому? Но вызвать родных ни во Францию, ни в Англию не представилось возможности.

По пути на родину он узнал о страшной судьбе членов Временного правительства и депутатов Учредительного собрания юриста Федора Федоровича Кокошкина и ученого-экономиста Андрея Ивановича Шингарева. Революционные матросы из флотских экипажей "Ярославец" и "Чайка" убили их прямо в тюремном отделении Мариинской больницы, где заключенные поправляли свое здоровье после камер Петропавловки.

"Сознательные братишки" не хотели, чтобы "контра" "жирела" на больничной койке. Скопом ворвались в тюремное отделение больницы, допросили насмерть перепуганного сторожа, и тот, с криком: "Только жизни не лишайте, братцы!" показал матросам палаты "буржуев".

Андрея Ивановича Шингарева один из матросов, здоровенный детина, задушил прямо на его койке, потом - для верности - остальные потыкали в "жмурика" штыками. Кокошкина матросики разбудили - чтоб не досталась "министру-капиталисту" легкая смерть во сне - и выстрелили из револьвера в рот и сердце. Штыками колоть не стали - дел было невпроворот, хотели успеть в лечебницу Герзони, где "прохлаждались" на больничных койках другие "министры-капиталисты" из Временного правительства. О зверском убийстве членов Временного правительства и депутатов распущенного большевиками Учредительного собрания говорили и в Европе. Молва связывала соединяла со страшной смертью Шингарева и Кокошкина имя поклонника (или уже жениха?) Лери - Раскольникова. Значит, она связалась с человеком, который запятнал ее чужой кровью. Сначала не смогла простить своего Гафиза - скоро совсем разучится прощать!

Все эти печальные и кровавые известия лишили Гафиза всякого желания писать Лери. Она стала чужой - превратилась в валькирию революции, и для этой "большевистской фанатички" Гумилев уже не находил слов и стихов. Оставалось только мучительное сожаление и чувство собственной вины. Этого сожаления хватило бы только на один разговор, последний, если бы Господь дал состояться их встрече! Гафиз прервал переписку в одну сторону, но иногда молился за потерянную душу Лери. Эти молитвы позволили случиться их последней земной встрече...

Она действительно не знала, зачем пришла к решетке Летнего сада, к месту их с Гафизом давних счастливых встреч. Пришла сейчас - после недавней "гражданской" помолвки с Федором Ильиным, состоявшейся, как вошло в моду после революции, "без всяких попов", но в присутствии товарищей по партии. О чем могли говорить они после памятного выстрела по Зимнему, когда она, словно предводительница пиратов, отдала команду "Огонь!" с мостика "Авроры". Пожалуй, уместнее было бы сравнение с любовницей пиратского капитана, замещавшей на корабле своего недужного возлюбленного.

Федор Ильин-Раскольников в последние месяцы сделал стремительную флотскую карьеру - из мичманов в заместители самого наркомвоенмора товарища Троцкого по морским делам, а Ларису теперь следовало именовать "когенмором" - комиссаром Морского генерального штаба. Они шли к вершинам революционной славы рука об руку, а иногда, казалось, она влекла его за собой. По пути Федор устранил некоторое количество контрреволюционных офицеров, "несознательных" офицеров, и просто офицеров: следовало освободить места для "своих". Известных флотских "спецов" Федор без сомнений выбрасывал с флота, а если кто сопротивлялся - всегда наготове был дежурный "букет" обвинений в саботаже и заговоре, а также расстрельная команда. Раскольников понимал: корабли могут гнить на приколе, артиллерия и механизмы - ржаветь без обслуживания, но на нужных местах должны быть нужные люди. Ненужным же полагалось умереть, пока они не стали вредными. Для Ларисы не было секретом, что на лютую расправу с арестованными министрами Временного правительства Шингаревым и Кокошкиным, о которой с ужасом шептался весь Петроград, революционных "братишек-клешников" подбил именно Федор. Порой ей казалось, что, находясь рядом с Раскольниковым, она вдохновляет его на кровавые подвиги во имя революции. Она хотела другой революции, похожей на восторженный полет души, на общее светлое ликование, на радугу после очистительного дождя... Но революция упрямо шаркала грязными клешами по мостовой и плевалась лузгой от семечек в кровавые лужи на расстрельном плацу. Другой, наверное, она быть не могла, и следовало выбирать: с ней или без... нет - против нее! Федор был воплощением этой истинной революции - необузданной, нахрапистой, жестокой, властной и манящей. Уйти от него - значило уйти и от нее. В последние дни, превозмогая отвращение, Лариса все чаще повторяла вслед за Федором: "Контру - в расход!". Но от его предложений "обкататься в деле" всегда отказывалась. Он не настаивал, говорил: "Ничего, привыкнешь, сама попросишь. Это интересно!".

Она уже год не отвечала на письма Гафиза, но в Летний сад все-таки пришла. Был солнечный майский день 1918 года, неяркое северное солнце робко ласкало столицу революции... Но под лучами солнца становилась еще виднее нынешняя "революционная" разруха, которую зимой очень кстати укрывал снег. Город сейчас казался тенью самого себя: трава пробивалась сквозь каменные плиты, зияли чернотой окна-провалы дворцов с выбитыми стеклами, раз и навсегда замолчали фонтаны... Питер пережил и голод, и холод, и разгон Учредительного собрания, и реквизиции, и просто мародерство. Лариса почему-то не могла прогнать навязчивую мысль: "Как хорошо было раньше!". Виной разрушения и запустения она отчасти чувствовала и себя. Хотя, пройдет время, может быть, совсем немного времени, и революция возродит город! Новый, большевистский Петроград будет еще прекраснее прежнего!

Лери провела рукой по брусьям решетки - совсем как год назад, когда она ждала Гафиза с фронта. Она вздрогнула, когда за спиной вдруг раздался несмотря ни на что любимый и, увы, насмешливый голос:

- Вспоминаете о прошлом, Лариса Михайловна? Извините, если я старомоден! Как вас сейчас уместно называть: товарищ Рейснер или, может быть, товарищ Раскольникова?

Лариса, конечно же, слышала от общих знакомых, что Гумилев вернулся в Петроград. Она пришла сюда в отчаянной и постыдной надежде на встречу. Но от этой встречи ей была нужна воскресшая, пусть на мгновение, былая нежность, отголосок их прежнего родства душ... Этого, увы, ей так не хватало с Федором. Но презрительная ирония Гафиза рождала в ее душе только боль и злость. Она быстро обернулась, смерила Гумилева холодным взглядом. "Как он пообносился в Париже и Лондоне! - подумала она. - Неужели это потертое пальто - верх парижского шика? Похоже, Временное правительство плохо платило своим офицерам...". И сухо спросила в ответ: