Рай на земле - читать онлайн книгу. Автор: Яна Темиз cтр.№ 9

Последний университетский год наплывал – ночным кошмаром, обжигающей ледяной волной, не дающей дышать, мучительным запахом цветущих яблонь; не было ничего, кроме этой яблоневой аллеи, которая вела от метро к первому гуманитарному корпусу и которая, как почему-то казалось, цвела и цвела весь этот последний год, словно не было ни осени, ни зимы, ни ранней весны…

Их и правда не было. Яблони зацветали в самом конце мая, даже в начале июня и отцветали с окончанием сессии, – очень короткое, в сущности, время. Но стоило зажмуриться – и вот она, аллея, в вечном цвету.

Они цвели и во время похорон.

Верочка нарочно старалась вспоминать другое время года. Цеплялась за детали: сентябрь, первые дни учебы, новое расписание, новые спецкурсы; декабрь, зачетная сессия, канун нового года, разговоры о дипломе, распределении, госэкзаменах; промозглый февраль, сразу после каникул, март, когда уже не было занятий, можно было просто писать диплом, но она, конечно же, ходила два раза в неделю – как на дежурство, как на свидания… так ведь были же они: сентябрь, декабрь, февраль, март, черт их возьми! Обязаны были быть, как в любом другом году! Но стоило зажмуриться… и аллея…

Значит, не надо зажмуриваться. Верочка не зажмуривалась и смотрела вокруг широко открытыми внимательными глазами – на себя, нынешнюю, в зеркале, на своего мужа, обедающего или читающего газету с толстым словарем, на новых людей, с которыми приходилось общаться, на дальние голубые горы, на зацветающее что-то – ярко-розовый миндаль, бело-розовые персики, желтые мимозы с огромными, пушистыми, не московскими жалкими восьмомартовскими шариками цветов, лиловые и пурпурные бугенвиллии, голубую и сиреневатую лаванду на склонах гор, белые и снова розовые олеандры. Все цвело, все было в весеннем, буйном цвету. Все цвело всеми цветами радуги.

Все, кроме яблонь. Они не желали здесь расти – корявые, разлапистые, бледно и невыразительно цветущие яблони. Они остались там – в воспоминаниях, откуда никак не вырвешься… «или воспоминание самая сильная способность»… нет, только не это!

Главное, не закрывать глаз, смотреть и смотреть вокруг, проще смотреть на вещи, называть их своими именами, готовить обеды, вникать в служебные дела мужа и пустые женские разговоры, заниматься чем-нибудь, чем-нибудь… чем, господи?!

Ну чем можно заниматься, если мысленно каждый день идешь и идешь к первому гуманитарному корпусу и каждую минуту приказываешь себе повернуть обратно?! Брось это, Верочка, он женат, он немолод, ты для него никто, просто перспективная ученица, будущая аспирантка, хватит уже с тебя этих семинаров! Нет, нет, не никто, я же знаю, я чувствую!

Воспоминания распадались на куски и кусочки, рассыпались, как стеклышки из открытого калейдоскопа. У Верочки был такой в детстве, она любила разобрать его и долго разглядывать каждое стеклышко, чтобы потом, когда они сплетались в геометрическом узоре, прикидываясь витражом в однажды виденной ею англиканской церкви, увидеть в зеркальном обмане правду: вот он, осколочек зеленого стекла, наверное от бутылки; вот и другой, неизвестно откуда взявшийся, темно-рубиновый, почти треугольный; вот янтарно светящийся обломок прозрачной желтой пуговицы; вот два синеньких стеклышка, она сама нашла их, ковыряя палочкой пыльную землю во дворе.

Воспоминания распадались на такие же осколки, Верочка очень хотела увидеть их простыми стеклышками с неровными краями, не имеющими никакой цены, жалкими останками бутылок, пуговиц, пузыречков от лекарств, но они упорно складывались во фрагменты некогда виденного ею разноцветно-прекрасного витража в англиканской церкви; их волна накрывала ее с головой, мешая готовить обеды, мешая не плакать, мешая дышать. Она сделала все, что могла, чтобы избавиться от наваждения: она перестала ходить в первый гуманитарный корпус, она вышла замуж, она не пошла на похороны, она уехала в другую страну.

Она все сделала правильно и разумно, она шагнула в новую жизнь с широко открытыми глазами. Перед которыми, если их закрыть, тут же встают цветущие яблони.

Что она получила в результате своих разумных поступков?

Неразумные затягивающие воспоминания – и все. Здесь и сейчас происходило что-то: муж работал, брал переводы домой, она изо всех сил старалась ему помочь, лазила по словарям, женщины сплетничали, начальство делало и говорило что-то, но Верочки здесь не было. Она вся была – там и тогда, а не здесь и сейчас.

«Или воспоминание самая сильная способность души нашей, и им очаровано все, что подвластно ему?» – магия пушкинской фразы не существовала для нее сама по себе, она тоже была воспоминанием: это был его голос, его интонация, его умелые, по-актерски отделанные паузы. И им очаровано все, что подвластно ему, – Верочка была очарована и подвластна. Им и ему, а здесь и сейчас – воспоминаниям о нем.

И вот опять. То же чувство, называемое дежа-вю.

Она снова в воспоминаниях, снова не может спокойно насладиться тем, что есть здесь и сейчас, снова думает о мужчине, которого могла бы любить, которого даже любила уже, но которого заставила себя забыть.

О первом она теперь вспоминала без боли. Нет, правда, ну что это за любовь, если он на двадцать лет старше, женат и тяжело болен, о чем Верочка, правда, долго и не подозревала. Что могло из нее получиться, из этой платонически-романтической ерунды, которую она вбила себе в голову? Гимназистка, влюбившаяся в учителя словесности, не более того. Разве можно сравнить?

Второе давалось с трудом. Он был неотделим от всего этого – моря, солнца, гор, буйства красок, этого особого запаха цветов и бриза, он появился в ее жизни вместе с этой страной, он вылечил ее, он вытеснил все осколки воспоминаний, – неужели же только затем, чтобы самому превратиться теперь в воспоминание?

Но теперь она не даст воспоминаниям взять верх над ней. Она совсем другая, она наконец-то решила не жить вчерашним днем, съездить в эту Турцию, где уже перебывали все друзья и знакомые, а то, что было, – с этим она как-нибудь справится. Не двадцать два года все-таки!

Она приехала сюда, чтобы разобраться в себе. Чтобы убедить себя, что нельзя жить одними сожалениями, чтобы почувствовать, что она может спокойно войти в это дивное турецкое море – во второй раз. Но уже вчера, в самолете, увидев внизу черепичные крыши, она поняла, что лгала себе.

Она ехала сюда не за этим.

Она ехала, чтобы… нет, это, конечно, абсурд – через столько лет… у него давно своя жизнь… наверняка жена и куча детей… и что тебе вздумалось искать его в Анталье, почему именно здесь… и даже если – он давно и думать забыл… и потом у тебя ни адреса, ничего… и даже если бы был… нет, даже думать не о чем!

Она ехала, чтобы второй раз войти в эту реку.

В которую не входят дважды.

Нет, не было ни малейшей вероятности, чтобы он вдруг оказался в Анталье, но, сходя по трапу, ожидая багаж, отдавая двадцать долларов за визу, садясь в автобус, Вера вглядывалась в каждое смуглое лицо, вызывая то белозубые доброжелательные улыбки, то весьма двусмысленные взгляды, и вздрагивала от возможности узнавания, и ругала себя, и повторяла, что нет ни малейшей вероятности!